Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
Я представил ей всех, и она так крепко, восторженно жала всем руки. Потом, быстро оставив меня, захлопала в ладоши и на этот зов из дому высыпала целая толпа прислуги. Впереди всех бежал низенький, толстый человек, лысый, с подобострастной, улыбающейся, чисто итальянской физиономией.
— Ессо, ессо, eccelenza! Que commanda, eccclenza? — бормотал он на бегу.
Джулия подбежала к нему.
— Синьор Скорци, я хочу, чтобы у меня был праздник, сейчас праздник, сию минуту праздник! Una gran festa. Свечей больше сюда, газу, огней, иллюминацию; чтобы весь сад был иллюминован, весь! Музыку, непременно музыку. Фейерверк! Больше шуму, больше грому.
И, схватив меня за руку, она пригласила жестом всех идти за собой. — Идемте, идемте, дорогие гости! — говорила она и быстро шла во дворец…
— Signora! tanto attentione! — говорил Панчери… — и для нас было так неожиданно — questa е una miracula. Мы думали осмотреть необитаемую, заброшенную виллу, и вдруг находим в ней радушный прием…
— Я купила эту виллу. Мне необходимо было уединение, и я поручила найти мне где-нибудь дикий, заброшенный уголок. И живу здесь отшельницей и… ужасно скучаю… но теперь, теперь… — вскричала она с дикой радостью, — вся скука, горе, усталость прочь теперь, я хочу пировать, играть жизнью!.. — И она повелительно взмахнула рукой.
Мы вошли во дворец; это был старый, заброшенный, полуразрушенный дом и стоял во всей мерзости запустения. Потемнелые, испятнанные стены отсырели, потрескались; во многих местах штукатурка свалилась и лежала неприбранною на полу. Везде была пыль, сор. Обои, полинялые, пожелтевшие, висели кусками. Громадные, правильные, темные пятна показывали места, где когда-то висли картины, а мраморные постаменты — что на них стояли вазы или статуи. Мебель, когда-то богатая, золоченая, теперь полиняла; обвивка как будто местами истлела. Продырявленные гардины унылыми лохмотьями свешивались с окон, огромные зеркала тускло смотрели сквозь целые слои грязи, вовсе не отражая предметов. Потрескавшийся, мраморные пол представлял огромные щели. Весь почернелый, покрытые огромными пятнами, он казался сложенным из неотделанных кусков темной лавы. Всюду поражало запустение и безобразие оставленного, заброшенного жилища. Повсюду был затхлый, мертвенные запах. Две тощие летучих мыши с писком летали по залам. Огромные паутины свешивались с потолка и целая, длинная анфилада комнат, роскошно убранных, стояла в забросе и разрушении.
— Вот мое жилище! Ессо lо! — говорила Джулия. — Неправда ли, оно похоже на гроб, в котором гниет мертвец. Эй, Бертуччио, Джованни! Ты… как тебя зовут… Живо, чтобы все это было прибрано. Долой пыль и плесень, и больше, больше огня! Затопить все камины, кажется, здесь сыро… — И она сделала нервное движение плечами… И тотчас целая ватага слуг бросилась убирать комнаты.
Мы пришли, наконец, в угловую комнату, в которой было жилье. Здесь было такое же запустение, как и везде, но по крайней мерз в нее не было сору и пыли.
Здесь нас встретил монах с иезуитским взглядом, подозрительно смотревший и угрюмо отвечавший на наши поклоны.
— Вот моя Padre Anselmo. Dolcissime Padre — говорила, смеясь, Джулиа — покаяние кончено, теперь начинается масленица, 'e viva allegrezza.
Монах злобно посмотрел на всех нас, как коршун, у которого изо рта выхватывают лакомый кусок. Очевидно, он воспользовался минутами изнеможение и упадка Джулии и накрыл ее врасплох. Но едва ли она и в эти минуты искренно отдавалась раскаянию и не забавлялась на счет Падре Ансельмо, тогда как он думал, что потешается над своей жертвой. Воспользоваться состоянием в несколько миллионов было весьма заманчиво для Падре Ансельмо и Кo и он занимался этим делом с большим старанием.
Между тем, приказание Джулии начали понемногу исполняться. Явился опять тот же оркестр странствующих музыкантов, который играл нам на вилле Scrozi. Синьор Скорци, весь запыхавшийся, красный, говорил, что эта музыка только временная и что он послал уже во Флоренцию за большим оркестром, что он тотчас же явится. — Subito! Subito! Но это будет стоить немного дорого для Eccelenza, un milliajo lire, una mille, и он вытягивал вперед свой толстый палец с треснутым ногтем.
В саду началась иллюминация. Плошки, разноцветные фонарики зажигались повсюду. Очевидно их не жалели. Все разметанные, разросшиеся деревья были унизаны ими— и сад заблестел тысячами огней. Везде на куртинах, в клумбах загорелись бенгальские огни, придавая зелени какой-то фантастический, сказочный вид.
Вместе с огнями, появился и народ. Кажется, ему не откуда было бы взяться здесь за городом, на виллах, но он шел из ближних и дальних деревень, отвсюду, вырастал из земли. «Festa! Una gran Festa!» проносилось в воздухе, и везде по дорогам и тропинкам спешили, бежали толпы, торопясь, как на пожар, боясь опоздать или пропустить такую серьезную, важную вещь, как una gran Festa. Сад оживал, наполнялся толпами. Повсюду раздавался говор, неумолкаемые гул и крики мальчишек. Летучие мыши, испуганные этим небывалым движением и шумом, высоко роились в воздухе над миллионами огней…
Наконец, вот и оркестр. Он остановился у входа во дворец, чтобы проиграть своя приветственный ритурнель.
А Джулия, вся блестя восторгом, одушевлением, носилась всюду. Она шутила, смеялась, сыпала остроты, шалила, как дитя:
— Достопочтенные синьоры! — болтала она, — мы все с вашего позволение на нынешний вечер будем переименованы. Синьор Эдгард будет Джулия, я — синьор Эдгард, почтенные Баронет будет дон Диего Хуарос, не менее почтенные дон Диего Хуарос будет баронетом, Падре Ансельмо будет синьором Антонио, синьор Антонио будет реверендиссиме Padre Anselmo.
И она хохотала и хлопала в ладоши, как безумная. Все, увлеченные ее веселостью, отвечали ее тем же. Все, казалось, были влюблены в нее. Даже синьоры Дольчи были поражены этой безумной веселостью.
— Чудесно! великолепно! — кричала она. — Мы оденем Padre Anselmo в мое платье.
Падре Ансельмо вздумал возмутиться и протестовать против такой профанации.
— Как! — вскричала она, — вы не хотите этого сделать для меня, для общее веселости? Скорци положи в мои карманы больше денег, biglletti del banco, десятки, сотни тысячи… и если Падре Ансельмо наденет это платье, то все деньги его!
Невозможно передать той игры физиономии, которая появилась при этом предложении на лице reverendissime Padre. Это была смесь унижение, гордости и отчаянной жадности. Мы взглянули на это лицо и разразились неистовым хохотом, а он улыбнулся и начал одеваться в платье Джулии, молча ощупывая карманы.
В большой зале, между тем, слуги накрывали стол на девять человек, великолепно сервируя ужин. В этой зале было светло, как днем. Огромные люстры горели тысячами свечей. Множеством канделябр и бра были увешаны запятнанные стены. Целая толпа осаждала залу из сада; тысячи глаз смотрели в окна. Оркестр гремел попурри из «Фаворитки». Двери распахнулись настежь, и сквозь целый строй почтительно стоявших слуг мы вошли в залу.