Свет мира
Шрифт:
Бог из катехизиса не был Богом его грез и откровений, это был старый знакомый из сборника проповедей, и мальчику было трудно понимать и любить его. Магнина сидела рядом и проверяла мальчика. Он должен был учить наизусть все подряд. Как будто в Боге образуется дырка, если он забудет хотя бы словечко. Задавать вопросы тоже не разрешалось, Бог не выносил праздного любопытства: «Я твой Господь. Чего тебе еще?»
В катехизисе было написано: «Злое обращение с животными свидетельствует о черствости и бессердечии». Но буквы «л» и «о» в слове «злое» стерлись и остались только «з» и «е».
Он бубнил монотонно:
— Третье обращение с животными свидетельствует о черствости и бессердечии.
— Что? Что ты там городишь? — переспросила Магнина.
— Тут так написано: «Третье обращение с животными», — сказал
— Ну да, конечно, «третье обращение с животными». Это ты уже прочел, давай дальше.
— А что значит — «третье обращение с животными»? — спросил он.
— Как «что значит»? — возмутилась она. — Разве мы тебе не твердили тысячу раз, что о божественном нельзя задавать никаких вопросов? Только дураки могут о чем-то спрашивать. «Третье обращение с животными», и все тут. Дальше.
Однако что-то все же показалось ей подозрительным, она заколебалась, наморщила лоб и заглянула в книгу, но не ограничилась этим и прервала его, потому что он уже начал читать дальше.
— Третье обращение с животными — это, понятно, грубое и жестокое обращение. Мог бы и сам догадаться.
— Ну, а именно, что это за обращение?
— Я не обязана все тебе разжевывать, — сказала она. — Читай дальше!
Он забормотал снова, Магнина не обращала на него никакого внимания. Вдруг она опять прервала его:
— Третье обращение с животными — это, например, когда забывают накормить собаку.
Церковь стояла на берегу фьорда. Весной у пастора собирались дети со всей окрути — и с побережья и из долины.
В придачу к вечной головной боли у мальчика часто болел живот, он был тщедушный, вялый и туго соображал, о чем говорилось вокруг него. Было у пастора еще несколько таких же туго соображавших детей, и более способные иногда громко смеялись над теми, кому учение давалось с трудом. Этот смех был похож на внезапные острые уколы. Способные всегда держались вместе и хорошо понимали друг друга. Бледные, туповатые и болезненные дети держались поодиночке и друг друга не понимали. Некоторые ребята были рослые, сильные и румяные, они много знали и любили поговорить. А он не умел говорить. Они смеялись над ним, он пугался еще больше. Он не знал никаких игр и не умел показывать фокусы, а они умели показывать фокусы. Но если он оставался один, ему казалось, что он умеет делать все, что делали они, и даже больше. Когда он находился вместе с другими детьми, он видел все как сквозь пелену, и пелена эта рассеивалась, лишь когда он оставался один. Однажды у него спросили как раз об обращении с животными.
— Третье обращение с животными свидетельствует о черствости и бессердечии, — ответил он.
— Что, что? — изумился пастор. — Это еще что такое?
— Это, например, если забывают накормить собаку, — объяснил мальчик.
Пастор захохотал, а вслед за ним и дети. Смех не смолкал весь урок; то тут, то там слышались сдавленные смешки, которым, казалось, не будет конца, мальчик сидел как в тумане, потный, красный от стыда и унижения; что значили в сравнении с этим смехом все побои, полученные им в детстве! Под конец он расплакался. Это удивило детей, кое-кто даже перестал смеяться. Пастор подошел к нему, погладил по щеке и сказал, что каждый может ошибиться, отвечая Закон Божий, это не беда, он и сам не всегда знает, как надо объяснить слово Божье. Было уже поздно, ребята начали расходиться по домам. Возле калитки они подошли к Оулавюру, одним хотелось загладить свою вину, другие опять начали приставать к нему с «третьим обращением с животными». Он завернул в тряпку свой катехизис и, не отвечая, пустился бегом домой. Ребята снова засмеялись и побежали следом, дразня его — ведь всегда приятно помучить того, кто одинок и не похож на других. Они догнали его на пригорке недалеко от пасторской усадьбы. Ни за что на свете они не желали оставить его в покое, им непременно хотелось поговорить с ним — кому шутя, кому серьезно, ведь он был такой чудной и ничего не понимал в катехизисе. Он опустился на камень и крепко прижал к себе узелок с Катехизисом. Вдруг раздался чей-то голос:
— И не стыдно вам? Чего вы к нему пристали? Что он вам сделал? Идите и оставьте его в покое!
Ребята тут же исчезли, они уже бежали дальше. Тогда он встал и побрел за ними. Неожиданно он заметил впереди двух девочек, они шли отдельно от всех. Как видно, они не спешили. Ему хотелось, чтобы они шли побыстрее. Ни за какие сокровища он не хотел бы догнать их. Но вот они остановились и оглянулись, поджидая его. Он смотрел лишь на одну из них — Гвюдрун из Грайнхоутла. Это она только что прогнала мучивших его ребят. Он подошел поближе, не смея поднять глаза, чувствуя, что она все время смотрит на него.
— Это неважно, — сказала она.
— Что? — не понял он.
— Ну, что ты глупо ответил у пастора, многие отвечают глупо, это все неважно.
Она жила недалеко от побережья и была уже почти дома. Видно, все-таки есть на свете люди, готовые прийти на помощь ближнему просто так, только потому, что они добры. Он не мог вымолвить ни слова, но ему казалось, что все его горести тают под ее добрым взглядом.
— Где живет твой отец? — спросила она.
— Не знаю.
— А мать у тебя есть?
— Есть.
— Где же она?
Он снова чуть не расплакался из-за того, что она спросила его об этом. Ему трудно было поверить, чтобы кого-то интересовало, есть ли у него, приемыша с хутора у Подножья, отец и мать. Увидев, что глаза его снова готовы наполниться слезами, она поспешно сказала:
— Хочешь, пойдем к нам в Грайнхоутл, я попрошу маму, чтобы она угостила тебя чем-нибудь вкусным.
Он был благодарен ей от всего сердца, но не смел сразу принять ее приглашение, к тому же ему нельзя было надолго отлучаться из дому.
— Я знаю, как тяжело быть одиноким, — сказала она. — Мы с Лойгой будем дружить с тобой. Правда, Лойга?
— Конечно, — сказала вторая девочка.
— Мы всегда будем за тебя заступаться, если ребята опять начнут приставать к тебе. Правда, Лойга?
— Да, — сказала Лойга.
— Ты только скажи нам, если кто-нибудь снова пристанет к тебе. Я сама с ним поговорю, не посмотрю, кто он такой.
Потом девочки попрощались с ним за руку, свернули с дороги и пошли по тропинке, ведущей вдоль реки. Их хутора стояли на склоне горы. Она забыла повторить свое приглашение. Он глядел ей вслед, она была высокая и светлая, простоволосая и румяная, и шла она уверенной походкой, совсем как взрослая девушка. Она ни разу не оглянулась на него. Девочки медленно шли вдоль реки все дальше и дальше. С тех пор он всегда вспоминал ее на фоне светлой бегущей воды. Он бросился ничком на берег. «Боже! Боже! Боже!» — трижды повторил он. После он долго не мог думать ни о ком другом. На занятиях у пастора или в церкви он не видел никого, кроме нее, все остальные люди были как бы в тумане. Он чувствовал каждое ее движение, даже если сидел к ней спиной. Однажды он видел, как она перепрыгивала с камня на камень, переходя днем через ручей. Она и прозрачная бурлящая весенняя вода, слепящее солнце. В другой раз ребята играли на берегу реки. Высокие горы, нависшие над долиной, фьорд, вечер. Ей было жарко, она раскраснелась, она была уже совсем взрослая девушка, река текла рядом, широкая и спокойная, девушка расстегнула верхнюю пуговку на блузке, светлые косы были перекинуты на грудь, и одна коса немного расплелась, глаза блестели. С ближнего хутора кто-то крикнул, что пора расходиться. Он шел домой один и взывал к Богу. Все правильно — он принадлежит к отверженным, он влачит рабское ярмо, он приемыш, у которого нет никого, кто мог бы его защитить, он не понимает самого важного в христианском учении, все это так, но что из того? Пусть его бьют и бранят, Бог многое открыл ему. Никто и никогда не пережил ничего более прекрасного. Гвюдрун из Грайнхоутла. Вскоре ребята конфирмовались. С тех пор они могли не видеться друг с другом лет двадцать — тридцать, а то и всю жизнь. Она больше ни разу не разговаривала с ним, только тогда, один-единственный раз.
Глава четвертая
Однажды в середине зимы разыгралась метель. Был отлив. Овцы разбрелись по отмели, некоторые забрались в шхеры, и мальчика послали собрать их. Не впервые он промок до нитки, бегая по водорослям, не впервые мороз проникал сквозь его вытертую тонкую куртку, но на этот раз ветер был особенно сильный и мороз особенно жестокий. У мальчика и без того всю зиму не проходила простуда и горло часто болело так, что он не мог произнести ни слова. Вечером того дня, когда он собирал овец, он заболел. Во всяком случае, он так утверждал, он жаловался на ломоту в спине, на жар и озноб, сменявшие друг друга.