Свет мира

Лакснесс Халлдор

— Это все от роста, — сказала матушка Камарилла.

— И чего только не взбредет в голову этому голубчику, — сказал брат Юст.

Ночью мальчик жаловался, что у него колет в груди и что ему трудно дышать, он был весь в испарине и громко призывал Господа Бога.

— Ишь ты, как наш голубчик разворковался, — хихикал Юст.

Утром, когда братья встали, старший заявил, что все это лишь очередная уловка, чтобы не ходить в коровник и не убирать навоз.

— Вставай, вставай, чертенок! — кричал он. — Будет прикидываться!

Но матушка Камарилла положила руку мальчику на лоб и почувствовала, что он весь горит. Она решила, что до вечера лучше оставить беднягу в покое.

Он лежал, витая между жизнью и смертью, а время шло, вернее,

оно вовсе перестало идти. Дни и ночи, праздники и будни не чередовались больше согласно календарю, выпущенному Обществом друзей исландского народа. Стерлись границы между предметами — узкое стало широким, длинное коротким; как-то сама по себе, без всяких причин, исчезла связь между вещами; болезнь переместила всю жизнь и все ощущения в другую сферу, где не было временных измерений, где никто не знал, кто он, кем был или кем станет и что с ним случится; в человеке смешались самые несовместимые понятия: он был богом, был вечностью; горящими искрами и забавными звуками, ручьем или рекой, девушкой, морским заливом, по которому бродят птицы, частью изгороди, обращенной к горе. Необузданные видения сменяли друг друга, не подчиняясь никаким законам. Временами его прибивало к берегам действительности, но так ненадолго, что он едва лишь успевал удивиться, насколько она тиха и бедна событиями. Он не понимал, как это люди могут жить всю жизнь в той унылой сфере сознания, которая называется действительностью, где одна вещь соответствует другой, день чередуется с ночью, все происходит по определенным законам и одно непременно вытекает из другого. Но, к счастью, вскоре он снова погружался в область невероятного, где никто не знал, что следует за чем, где ничто ничему не соответствовало, но где зато все было возможно, и в первую очередь все самое невероятное и немыслимое. И снова — неуловимые видения, огненные искры, Бог, радость, утешение, избавление от действительности, от людской борьбы за существование, от человеческого разума, от жизни и смерти.

Но вот однажды днем он открыл глаза, и все кончилось. Это было самое обычное пробуждение и самый обычный день, и тоненький луч солнца падал на скошенный потолок чердака прямо над его головой, Магнина стояла спиной к нему, склонившись над рукомойником, и умывалась, потом она начала расчесывать волосы, верхние чулки болтались у нее на ногах ниже колен — подвязок она не носила, и держаться чулкам было не на чем. Он хотел подняться и сесть, как обычно, но оказалось, что у него не хватает сил, он не смог даже пошевелить рукой, пошевелить одним пальцем ему стоило невероятных усилий, лучше было вообще не двигаться, а только следить глазами за добрым солнечным лучиком на косом потолке. Он чувствовал, что надо что-то сказать, но не знал что, он лишь смутно помнил о том, что случилось, но думать был не в силах, он так устал и ему было так хорошо просто лежать. Что же все-таки случилось? Нет, лучше подождать. И он ждал. Наконец Магнина кончила умываться, сейчас она повернется. Она повернулась. Она еще не доплела косу. Она взглянула на него и увидела, что он лежит с открытыми глазами.

— Ты проснулся? — спросила она, заплетая косу.

— Да, — прошептал он.

— Значит, тебе лучше? — Она засунула конец одной косы в рот, пока заплетала другую.

— Да, — ответил он.

Ему очень хотелось задать ей один вопрос, но он не мог подыскать нужных слов и промолчал, боясь спросить не так.

— Слава Богу, что ты у нас не умер, — заметила она.

— Что? — спросил он. — Значит, я не умру?

— Нет.

— А я уж подумал, что умираю… — виновато сказал он; все-таки он задал этот дурацкий вопрос, и теперь ему было стыдно.

— Мы все были уверены, что ты умрешь, но теперь я по твоим глазам вижу, что ты выживешь, — сказала она.

Он промолчал, его не слишком взволновало то, что он чуть не умер, он был даже слегка разочарован; хотя солнечный луч еще не исчез с косого потолка, реальный мир казался таким убогим по сравнению с миром видений.

— Хочешь молока? — спросила

Магнина. — Просто ужас до чего ты исхудал.

Она принесла чашку парного молока, наклонилась над ним и приподняла его голову с подушки; от нее пахло точно так же, как и раньше. Он пожалел, что не умер.

Он начал поправляться. Выздоровление подвигалось медленно, он ел помалу, зато много спал, а когда просыпался, голова у него была совершенно ясная. Он возвращался к жизни, чтобы снова томиться здесь одиноким, как и прежде, на том же клочке земли на берегу самого дальнего северного моря. Пока он был болен, вокруг него царил мир, никто не грозился убить его. При взгляде на солнечный луч, падавший на скошенный потолок, его охватывала необычайная радость. «Благословенное солнце», — думал он, и ему казалось, что жить все-таки стоит, и он был благодарен Богу за то, что тот создал солнце, чтобы оно светило людям. Вскоре дни стали длиннее. Мальчик сидел в постели и глядел как завороженный на солнечный луч жизни. И в душе его раздались знакомые звуки, которые он слышал, когда был маленький, звуки арфы Всевышнего. Он смотрел перед собой долго-долго, пока все вокруг не исчезло и душа его не слилась с этим божественным звоном в порыве восторженной благодарности, не выразимой никакими словами, и на какое-то мгновение мир показался ему исполненным божественной любви, все стало совершенным и прекрасным. Он пришел в себя, только когда Магнина трижды окликнула его…

— У тебя что, опять был приступ? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

Он лег и натянул на голову рваное одеяло. Так длилось несколько дней, звуки божественного откровения раздавались в его душе, как только он оставался наедине с солнечным лучом, падавшим на скошенный потолок. Его поили цельным молоком, а иной раз давали даже оладьи с маслом. Никто не приказывал ему: «Поди туда, сделай то-то», когда на дворе свирепствовал мороз, никто не давал ему противоречивых приказаний, не кричал: «Я тебе все кости переломаю, если ты этого не сделаешь!» Он мечтал только о том, чтобы не поправиться слишком быстро.

Но солнце светило не каждый день, далеко не каждый, случались и пасмурные дни, без божественного песнопения, без восторга, без утешительных воспоминаний, без умиротворяющих надежд, только бесцветные будничные чувства да мрачные думы, дрожь при одной мысли о вечной жизни, немая, похожая на тупую боль тоска по чему-то, что могло бы спасти его от грозящего страшного бессмертия души.

Он давно уже перечитал те несколько книг, что были на хуторе, других книг не было, кроме «Фельсенбургских повестей», о которых он много лет не смел и заикнуться, опасаясь порки. Магнина хранила эту книгу у себя на самом дне сундука, и в виде особой милости ему иногда разрешалось взглянуть на обложку, но никогда — внутрь. Конечно, это была таинственная книга, он слышал однажды, как матушка Камарилла бранила дочь за то, что она, читая ее, жжет по ночам свет.

— Мне хочется почитать какую-нибудь книгу, — сказал он.

— Нету здесь книг. Таких книг, которые можно было бы читать, — ответила Магнина.

— А «Фельсенбургские повести»? — спросил он в надежде, что она не станет бить больного человека, лежащего в постели, который к тому же недавно конфирмовался.

Лицо Магнины приняло торжественное выражение, она покачала головой, поджала губы и строго посмотрела на свою штопку.

— «Фельсенбургские повести»? — переспросила она. — Должна тебя предупредить, что это вовсе не развлекательная книга. Это христианская книга.

— Это неважно, — сказал он.

— Как так неважно? Конечно, важно. Это книга о том, как люди живут на свете. Ты еще слишком мал, чтобы читать такие книги.

— Я ведь уже конфирмовался, — сказал он.

— Конфирмоваться может и дурак, — ответила она. — Неужели ты думаешь, что если человек конфирмовался, так он сразу и поймет, что значит в человеческой жизни Иисус Христос? Я невесть какие грехи могла бы совершить, если бы прочла эту книгу прежде, чем все поняла. Вот разве когда ты станешь постарше…