Свет мой, зеркальце, скажи
Шрифт:
Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, потому-то воскресным утром я здесь, в Центральном Парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
С мрачным видом лекарь пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно,
– Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать её, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую тепловатую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
– Почему дети? Почему дети должны страдать?
– спрашивает меня Эрнст. Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
– Достоевский. В "Братьях Карамазовых".
– Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
– Да.
– И ещё Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить Папу Хемингуэя?
– Да.
– Ах, так... Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именующийся "Письма Питера Хаббена"; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.
– Почему?
– Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
– Что касается меня, господин председатель, - живо вмешался Гольд, финал не так уж и близок. Если бы мы только могли...
– Разумеется, мэтр, - подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям.
– Следующий!
В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
– Береш, - представился дедушка.
– Джилиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
– Подумайте, папаша, будьте разумны, - запротестовал Гольд.
– Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто надо сказать об этом.
– Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.
– Это тут не при чем.
– Ну, ещё я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.
Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя... и теперь он защищает меня!
По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.
– Отлично, папочка, не
– Я и об этом не хочу говорить.
Я удивился. Почему нет? Что тут странного, если двое понимают, что по-разному смотрят на мир? Он бы должен быть рад посчитаться? Ведь она отдала ему Ника.
– Оставь его в покое, - закричала вдруг Дженни, схватив мужа за руку.
– Этот человек - святой. Ангел. К чему на него давить?
Гольд тут же меняется и мягчает.
– Ну что вы, мамочка, я не давлю на него. Но голосование должно быть единодушным, и его отказ касается нас всех.
– Он не способен сказать о ком-то плохо, даже о дегенерате. Поэтому я проголосую за двоих, - заявила она, обращаясь к доктору и указывая на меня.
– Вы должны поверить мне, господин судья, - это монстр. Сексуальный маньяк. Убить ничего не сделавшую ему женщину!
Я смотрю на Джулиуса. Если этой мышке предоставилась когда-либо возможность запротестовать, то момент наступил. Но протеста не последовало. Сгорбленный, раздавленный, он молча вернулся на место. Он привык к такому, это его образ жизни. Он не рискует внезапно преобразиться во льва ради меня. И от этого жалкого человечка теперь набирается опыта Ник!
Я обратился к доктору.
– Вы называете это свидетельством? Обвиняете во всех преступлениях, промелькнувших в воспаленном мозгу свидетеля? Вам не достаточно убийства, теперь мы переходим к сексуальным извращениям? Питер Хаббен или Джек-потрошитель? Боже! Это просто кошмар!
– Вы полагаете? У меня создалось впечатление, что вы с болью расстались с этим предположением?
Я провел языком провел по надкушенной губе и почувствовал тепло крови.
– Если это кошмар, доктор, то вы абсолютно не представляете себе правосудие. Если бы вы хотели докопаться до истины...
– Заткнись, дерьмо.
Новое внезапное превращение. Четкая дикция, венский акцент испарился бесследно. Теперь это говор подворотен Бруклина, скрипучий голос выходит из уголка рта. Он тверд, каким и подобает ему быть. В действительности он странным образом походит на Макмануса - моего хозяина, издателя, который грабит состоятельных членов литературной семьи, ведя себя как гангстер из фильмов категории Б. Чтобы сыграть роль гангстера, доброму доктору надо всего лишь надеть свою шляпу с опущенными полями и сунуть в зубы окурок сигары.
– Меня раздражают подобные глупости, и с меня достаточно, - начал он.
– Ты известен как большой мастер болтать, сынок. Но музыка смолкла, беби. Танцы кончились.
Меня испугала эта внезапная перемена.
– Господин председатель?
– Я и есть.
– Господин председатель, я просто хотел бы заметить, что это вы говорили о моем подсознании, жаждали провести меня по мрачным лабиринтам моей психики, которая...
– Конечно. И я стараюсь сделать это наилучшим образом. Но к сожалению я не знал, что это будет путешествие из Нью-Йорка в Йонкерс через Гонконг. Это не лабиринт, а просто куча дерьма.