«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
— Честь имею.
Узнал ли он меня? Мне показалось, что узнал. Глаза его вдруг воровато метнулись и потупились.
Теперь уж я имел полную возможность внимательно разглядеть матлаховского секретаря.
На вид ему было лет около сорока пяти. Все казалось в нем узким — и лицо, и плечи, и вытянутые книзу восковой прозрачности уши, и кисти с длинными, находящимися в постоянном движении пальцами шулера. Он носил брюки гольф, галстук бабочкой и пиджак неопределенного цвета с большими накладными карманами. Костюм только подчеркивал тщедушие Сабо, но ничего жалкого в этом тщедушном человеке
— Очень приятно познакомиться, пане инженер, — заговорил Сабо. — Я секретарь пана Матлаха, Сабо. Ваша супруга? — и он кинул взгляд на Ружану. — Ах, нет? Прошу прощения, пани. А я подумал: какая прекрасная и, должно быть, счастливая пара! Еще раз простите.
— Прошу передать пану Матлаху, — прервал я словоизлияния Сабо, — что буду у него завтра в два часа.
— Завтра в два часа? — подхватил Сабо. — Слушаю, пане, будет передано. Честь имею.
И он опять шаркнул ножкой.
24
Черный, сверкающий, нарисованный на стекле ботинок, кусок мыла в лучистом ореоле, два ряда ослепительно белых зубов… И надписи:
«Сегодня Европа признала обувь Бати самой практичной и удобной, завтра это признает все человечество!»
«Лучшее в мире мыло «Лебедь»!»
Это дверь ужгородского отеля Берчини. Я открыл ее и очутился перед конторкой.
— Пан Матлах в двадцать втором, — сказал портье, узнав, к кому я пришел. — Но вам придется подождать немного пана, пока от него не уйдут врачи. Три врача! — И, обернувшись, он крикнул: — Йошка!
Из чуланчика под лестницей выскочил худенький мальчик-рассыльный.
— Проводи пана в двадцать второй!
Мальчик поклонился и, пробираясь бочком возле перил, повел меня по лестнице на второй этаж.
— Пятая дверь направо, — пояснил он, указывая на полутемный длинный коридор. — А подождать вы можете здесь, — кивнул он в сторону старинного плюшевого дивана.
Ждать мне пришлось не очень уж долго, каких-нибудь минут десять, но мне они показались бесконечными.
«Что нужно от меня Матлаху?» — уже в который раз спрашивал я себя.
Но вот в полутемном коридоре хлопнула одна из дверей, и по вестибюлю мимо меня прошли, застегивая на ходу пальто, трое. «Три врача», — вспомнились мне слова портье. Следом за врачами прошли Сабо и здоровенный парень с румяным, лоснящимся, чрезвычайно самодовольным лицом. Это был младший Матлах.
Я выждал немного, затем пошел по коридору и, найдя двадцать второй номер, постучался.
— Да, да. Кто там? — послышался раздраженный голос.
Я вошел.
Посреди комнаты, держась одной рукой за край стола, а другой за спинку стула, стоял грузный человек с дряблым, вытянутым вперед лицом. Чувствовалось, что стоять человеку тяжело, а он упрямо, словно кому-то наперекор, не садился. Все было на нем тесно и куце: на животе из-под жилетки торчала белая сорочка, брюки едва прикрывали щиколотки, а из коротких рукавов пиджака вылезали большие, красные, словно только что вымытые холодной водой руки. Да, он постарел, Матлах!
— Жулики они, вот что я вам скажу! — выкрикнул
С большим трудом, неуверенно, как ребенок, который учится ходить, Матлах сделал два шага по комнате, не выпуская из рук спинку стула, и сел на край кровати. Его возмущение против врачей погасло, я даже удивился такому внезапно наступившему спокойствию.
— Жду, жду вас, пане Белинец, — деловито приветствовал он меня, и неприятный, ощупывающий взгляд бесцеремонно пополз по мне сверху вниз и остановился где-то на носках моих ботинок. — С батьком вашим мы были когда-то добрые знакомые… Прошу садиться.
Я поблагодарил за приглашение и сел, ожидая, что сейчас начнутся обычные в таких случаях воспоминания и расспросы, но, к моему удивлению, ничего этого не последовало.
— Будем говорить с вами о деле, пане Белинец, — произнес Матлах, едва я только опустился на стул. — Читал, читал, чт про вас в газетке было написано, и все, что сами написали… Ну, на газетку я начихал. У них там своя коммерция: не сбрехнешь — ноги протянешь. Вон и мне от вас крепко досталось, ох, и крепко!
— Я писал то, что думал, — сказал я сухо.
— И зря так думали, — продолжал Матлах. — Что я, зверь? Ну, было, конечно, вон Штефакову Олену мои дураки обидели. Нехорошо… Был бы я дома, разве ж я б позволил? Ну, что про прошлое вспоминать, если человеку дан и сегодняшний день и завтрашний!
Он пошарил взглядом вокруг и, видимо найдя то, что искал, попросил:
— Не посчитайте за труд дать мне вашу книжечку, или как она по-ученому называется… Вон, на столе лежит.
Я поднялся, взглянул на стол и только теперь заметил знакомую зеленую папку. Горячая волна прихлынула к лицу, пальцы дрогнули, я взял папку и передал ее Матлаху.
— Читал, что вы написали, — повторил Матлах и стал перелистывать страницы; они шелестели под его пальцами, как пересчитываемые денежные банкноты. — Я и не гадал раньше, пане Белинец, что на Верховине такое богатство может быть, а вы вот сразу и увидели! — Матлах перестал листать, остановившись на одной из страниц. — А ну, — сказал он, протянув записку, — прочитайте мне еще раз то, что я карандашом отметил.
Я взял протянутую папку и увидел на полях страницы две жирные карандашные линии.
— Вот это и прочитайте, — ткнул пальцем Матлах в подчеркнутый абзац.
То была мысль, навеянная мне мечтаниями Горули у костра в колыбе. Давно ли это все было? А кажется, что бог весть сколько прошло с тех пор.
«Кто знает, — начал я читать, — может быть, со временем, когда проблема хлеба на Верховине будет разрешена, там может возникнуть высокопродуктивное молочное животноводство, не уступающее животноводству Швейцарии. Человек превратит оскудевшие земли полонины и склонов в прекрасные пастбища, и молочные фермы станут неотъемлемой частью верховинского пейзажа. Но теперь это область мечтаний. Хлеб насущный — вот что нужно нашей Верховине».