«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Мне не на что было надеяться, а жить дальше так, как я жил теперь, чувствовать унизительную зависимость от едва терпевших меня старого Лембея и Юлии я больше не мог.
…И вот опять секретарь Матлаха Сабо принес мне письмо. Я пробежал его глазами и смял листок…
Матлах ждал меня в гостинице. Тяжелый, обрюзгший, раздраженно оттолкнув от себя пытающегося ему помочь сына, он поднялся мне навстречу, цепляясь руками за край стола и спинку кровати.
— Ну что, пане Белинец, все еще не решаетесь? Пора, ей-богу, не пожалеете… Вы все думаете: «Вот,
Я слушал, опустив голову. Никто не мог быть моим советчиком сегодня. Решать надо было самому.
«Допустим, — думал я, — что в конце концов мне даже удастся получить место агронома в чьем-нибудь поместье, но ведь все равно и там Матлах! Матлах — только под другой фамилией. Здесь хоть мне представлялся случай работать на горной земле и, может быть, чем-нибудь помочь людям Верховины… Или опять возвращаться во флигелек Лембеев?»
Выхода не было…
— Значит, договорились, пане Белинец? — произнес Матлах. — Ну, як кажут, дай бог!
25
Как ни противился Матлах, а пришлось ему уступить врачам. Он бы поупрямился и дальше в надежде, что, может, обойдется без лечения, если бы, проснувшись однажды утром, не почувствовал, что ноги совсем не повинуются ему. Матлах испугался и стал звать на помощь.
Врачи предложили срочно ехать в Прагу, и он согласился.
Меня в этот день в Ужгороде не было. Я выехал в Мукачево, где должен был встретиться и переговорить с доверенным лицом Матлаха о будущем строительстве фермы.
Когда я вернулся, дверь мне открыл Чонка.
— Где ты пропадаешь? — накинулся он на меня. — Матлах тебя разыскивает. Скорее на вокзал!
— Почему на вокзал? — удивился я.
— Как, ты не знаешь?! — воскликнул Чонка. — Твой шеф уезжает в Прагу. Полчаса назад приходил его отпрыск и велел передать, что пан Матлах ждет тебя уже на вокзале.
Матлаха я нашел на платформе, он сидел там на раскладном стуле. Ноги его были закутаны в черный мохнатый самотканный платок, какие носят у нас женщины в низинных селах вместо зимней верхней одежды. У ног лежала старая верховинская тайстра. Провожатых было двое: сын и Сабо.
Матлах был угрюм и сосредоточен.
— Приходится ехать, пане Белинец, черт бы их взял всех! — произнес он, когда я подошел к нему. — Думал, обойдется и так… Вы сгадайте, сколько грошей пропадет из-за этих проклятых! Ну, что вы там, в Мукачеве, успели?
Я подробно рассказал о своей поездке.
— Вот и добре, — оживился Матлах, — пробуйте сами, пане Белинец. А время без меня не теряйте. Что только нужно, делайте. Я для вас и гроши приготовил, вот, пойдите в сторонку и пересчитайте, я уже считал.
Как
— Зачем мне считать, — сказал я, — если вы сосчитали?
— Нет, уж сосчитайте, — запротестовал Матлах. — Гроши любят, когда их лишний раз пальчиками перевернут. А потом вот здесь, на этом листочке, и расписочку дадите, сколько получили.
Я сосчитал деньги, затем написал на листке расписку. Матлах прочитал ее, шевеля губами, спрятал в бычий пузырь и застегнул ворот сорочки.
— Вот и начало, — произнес он. — Если бы не мои ноги, у нас бы дело быстрее пошло… Вернусь, сам буду с вами фермой заниматься. Я вон чув, Батя и теперь сам везде нос сует: хозяин!.. На обратной дороге в Злин заеду, надо поглядеть, как у него там дело крутится, может и для себя я какую-нибудь пользу подмечу… С сапожника начал, а вон куда вышел!..
Платформа между тем заполнилась пассажирами. Подали состав. На вагонных подножках стояли проводники в каскетках. Людские голоса смешались с визгом колес багажных тележек и предостерегающими окриками носильщиков.
— Пора и нам, — произнес Матлах и начал прощаться.
— Поднимай, Андрею, — приказал Матлах сыну.
К моему изумлению, Андрей без всякого усилия, словно то был не человек, а узел с тряпьем, поднял Матлаха и понес его.
Сабо подобрал стул, тайстру и поспешил следом за Матлахом.
— Нет, нет, пане Белинец, вы просто родились в сорочке, мы все так рады за вас! Бедненький, сколько вам пришлось перетерпеть! Ах, не говорите, не говорите, как это ужасно быть оклеветанным! Я так переживала за вас, но все время твердила Василю, что в конце концов правда восторжествует и вы будете вознаграждены. Вот видите, так и случилось. Отец говорит, что лучшей службы, чем у пана Матлаха, не надо и желать. Как мы все рады!
Это разливается соловьем Юлия. Столкнувшись со мной в садике на дворе, она зазвала меня в дом и вот уж бог весть сколько времени рассыпается в комплиментах мне и бурно выражает свою радость по поводу того, что я получил службу у Матлаха.
Мне стыдно за себя, стыдно за Юлию. Краешком глаза я слежу за Ружаной. Она стоит спиной ко мне у окна, в дальнем, скрытом полумраком конце столовой. Понимает ли она мое состояние?
За дверью раздается глухой стук и спасительный детский плач. Юлия срывается с места и бежит в соседнюю комнату.
Ружана быстро оборачивается и подходит ко мне. По лицу я вижу, что ей тяжело и стыдно.
— Уйдемте, пане Белинец, — просит Ружана.
— Куда?
— Куда хотите, но уйдемте.
— Бродить по городу, хорошо?
— Все равно.
Небо в звездах. Легкий морозец. Время еще не позднее, а улицы уже пустынны. Только в завешенных полотняными шторами окнах домов светятся огни.
И чем дальше уходим мы от дома Лембеев, тем легче становится на душе, словно там, позади, вместе с Юлией осталось все тяготившее меня.