Свет в окне
Шрифт:
Коньяк оказывал удивительное действие: тугой узел где-то глубоко внутри начал ослабевать, развязываться, и, по мере того как напряжение медленно спадало, вернулась ясность мысли.
Время действительно другое, если он, пособник антисоветского преступления, пьет коньяк у себя дома, а бывшая жена, будучи «бездумным орудием» того же преступления, отделалась – пока, во всяком случае, – подпиской о невыезде.
Время безусловно другое: за окном не сорок восьмой год и никто не вылавливает вейсманистов-морганистов в языкознании. Выловили, истребили под корень; разве найдешь? Теперь ищут других.
Тогда, в сорок восьмом,
Сказал на ученом совете, а кто-то повторил в другом месте, со старательными кавычками, отсекающими, не дай бог, собственное авторство, и такой цитаты было достаточно в сорок восьмом году для человека с фамилией Ниссельбаум, низкопоклонника перед Западом.
Остальное доделал инфаркт.
Ветер переменчив: сегодня имя почтенного швейцарца Фердинанда де Соссюра известно любому филологу-первокурснику. Ветер переменчив – арестована пишущая машинка, а не ее хозяин, а вот с публикацией, похоже, нужно ждать следующей перемены.
Доцента Присуху инфаркт миновал, но отлучение от университета он пережил болезненно. Оно произошло быстро и неизбежно, хотя в глубине души у Дмитрия Ивановича шевелилась слабенькая надежда, что минует его чаша сия.
Нет, не миновала.
Вызванный к ректору, он уже был закален разговором с деканом, а еще прежде – «беседой» с работником совсем другого ведомства, и снова услышал, что вопрос о его пребывании в университете «будет решен на собрании коллектива». От повторов стало скучно, и на встречу с коллективом Присуха не пошел, добавив к своим грехам, таким образом, неуважение к коллегам.
Он собрал на кафедре свои пожитки, не очень понимая, что делать со студенческими работами, которые должен был проверить. Навалилось вдруг такое равнодушие, что махнул рукой: спецкурса больше не будет, а работы просмотрит кто-нибудь из ассистентов. «Пожитки жидки», срифмовалось само собой, и Дмитрий Иванович чуть не засмеялся. Две папки, блокнот, новая общая тетрадь (пусть лежит, кому-то пригодится), какие-то бумаги сомнительной важности; сгреб в кулак все ручки. Одна, самая красивая, была поломана; вторая целая, но Присуха ее не любил за корявое перо; третья, с золотым пером – подарок коллег, которые сейчас как раз голосуют за его увольнение. Чего ждать от человека, чья пишущая машинка – орудие тех, кто порочит советский строй? Заведомо ложными измышлениями – эту формулировку он запомнил как раз потому, что раздражало слово «заведомо». Толстую, как ножка стула, шариковую ручку с обоймой разноцветных стержней тоже положил в портфель, с опозданием вспомнив, что теперь она вряд ли понадобится; а,
Коньяк кончился быстрее, чем апатия.
Дни стали пустыми, долгими, одинаковыми, как если бы он вышел на «заслуженный отдых», то бишь на пенсию.
В отличие от пенсионеров Дмитрий Иванович денег не получал, а кончились они быстро. Значит, отдых не был заслуженным.
Знать бы, что встретит Патриарха, отложил бы поход в библиотеку. Однако сдать книги входило в программу сжигания мостов, как Дмитрий Иванович себя уверял, не желая признаться, что падал духом всякий раз, когда взгляд упирался в корешки с наляпанной библиотечной абракадаброй.
Старый профессор косолапо спускался по лестнице, глядя себе под ноги и кивая встречным.
– Дима!
Пыхтя, остановился на площадке, где растерянно застыл Присуха.
Англичане, прежде чем начать разговор, для разгона перебросятся несколькими замечаниями о погоде. Русский человек одолжит пятерку до получки, в порядке ответной любезности рассказав анекдот.
Дмитрий Иванович предпочитал английскую модель.
– Тепло… – вздохнул профессор, – что мне в этом тепле, только кости ломит. А на кафедре дел полно, все на дачу не соберусь. Да я, признаться, не рвусь туда: все те же «комары да мухи».
– Зато море, сосны, студенты с зачетками не толпятся.
Сказал – и понял, как не хватает ему этих студентов с зачетками.
– В моем возрасте, Дима, что зима, что лето – всё не хорошо. Это вам, молодым, любой сезон в радость.
– Я бы рад в молодых задержаться, – Присуха усмехнулся, – да мне ведь сорок девять уже.
Патриарх оглянулся и сердито зашептал:
– То-то и оно! Тебе дано много, время есть впереди… А теперь что?
Дмитрий Иванович почувствовал, что у него мелко-мелко задергалось веко.
– А что теперь? – ответил как можно спокойней. – Вот, – он показал на раздутый портфель, – сдам книги. Надеюсь, других претензий университет ко мне не имеет.
Старик молчал, и Присухе стало его жалко, но тот неожиданно попросил:
– Дай-ка мне папиросу, Дима.
Время папирос кончилось.
– Кстати, – опасливо затянувшись дешевой болгарской сигареткой, сказал завкафедрой, – звонили из бухгалтерии, там тебе что-то причитается. Загляни к ним.
Бухгалтерия, к счастью, находилась в другом здании. Присуха пообещал «заглянуть».
– Я бы в этом году с удовольствием открестился от вступительных, – продолжал Патриарх, – да не могу: сын моего племянника поступает. Опять же меня того и гляди на пенсию выпихнут… с почетом. И что я тогда делать буду?
То, что я делаю теперь, подумал Дмитрий Иванович.
– По-настоящему, так и пора бы, мне ведь восьмой десяток, давно уже «патриархом» зовут; думаешь, я не знаю?
Отмахнулся от вялого Присухиного протеста:
– Да ладно… Мне в комиссии делать особо нечего, буду сидеть свадебным генералом. Устал я, Дима. Ну, еще год продержусь, а потом мне расскажут о драке за кресло, – профессор усмехнулся.