Светить, любить и прощать
Шрифт:
Там, за окном, искусно разрисованном затейливым морозом, густо темнела ночь, слабо разбавленная желтоватым светом городских фонарей. Тишина царствовала в спящем городе.
Зима бушевала.
– Ой, – огорченно вздохнула Кира, – это только со мной такое может быть! Ну, кто еще просыпается в свой законный выходной день в шесть утра? Только такие дурехи, как я!
Она полежала еще минут десять, отчаянно зажмурившись, но сон все-таки не шел.
Тогда Кира решительно откинула теплое одеяло и села на кровати, проговорив вполголоса:
– Все понятно. Продолжения, значит,
Женщина посмотрела по сторонам и пробормотала:
– Надо вставать… Чего лежать, бока пролеживать?
Она накинула легкий халатик на плечи, сунула ноги в старенькие, стоптанные, но очень любимые тапочки и, осторожно ступая в темноте, вышла из своей комнаты.
В квартире хозяйничала предутренняя тишина.
Было тепло и как-то по-зимнему уютно.
Громко тикали еще бабушкины ходики на стене, где-то капала вода из плохо прикрытого крана, на диване сопела всеобщая рыжая любимица Марфа.
Утренняя тишина завораживала и вызывала странное спокойствие и умиротворение.
На цыпочках, стараясь ничего не задеть в утреннем сумраке, Кира тихонько прошла по гостиной в сторону кухни. Но как только она собралась прошмыгнуть в дверь, как из маминой комнаты послышалось беспокойное:
– Кирочка? Что такое? Что случилось?
Недовольно покачав головой, женщина резко остановилась, обернулась и негромко ответила, стараясь не разрушить предутреннего очарования повисшей в квартире гармонии тишины и покоя:
– Тише, тише… Все в порядке. Спи, мамочка. Еще очень-очень рано! Отдыхай.
Мама, видно успокоившись, все же сонно проворчала:
– И ты бы полежала. Ишь, неугомонная! И чего бродишь ни свет ни заря?
Кира только улыбнулась ей в густом полумраке:
– Спи, спи… Я почитаю.
Плотно прикрыв за собой дверь, она включила на кухне свет, поставила чайник и, забравшись с ногами на старенький диванчик, стоящий в углу, задумчиво поглядела в окно.
Зима…. Ах, какая зима!
Сквозь тонкий тюль проступала свинцовая зимняя сумрачность. Озлобленно подвывал ветер, то бросая в замерзшие окна горсти резных снежинок, то сердито налетая на спящие деревья, то нервно стуча в двери подъездов и магазинов.
Свою ледяную песню пела бесчувственная метель, щедро засыпая дворы рыхлыми сугробами.
Начинался новый день.
Новый, зимний, холодный…
И уже стучали по рельсам неторопливые трамваи.
Как бежит время, – уныло покачала головой Кира, – как бежит… Вот уже и декабрь. И Новый год на пороге. И снег все валит и валит. Прямо как тогда, двадцать лет назад…
Женщина задумчиво прикрыла глаза, невольно вернувшись в тот давний-давний декабрь, когда ей едва исполнилось двадцать лет.
Тогда, много лет тому назад, все было точно также…
Зима хозяйничала вовсю. Декабрь сердито вьюжил и старательно морозил громадный город.
Так же мело по ночам, радуя детвору огромными сугробами. И точно также суетились люди в ожидании любимого праздника.
Все, кроме нее. Киры.
Она дохаживала девятый месяц своей трудной беременности. Непомерный живот уродовал ее чудную точеную фигуру. Лицо уже оплыло и как-то странно посерело.
Все сплелось в тугой узел бытия, доверху заполненный мыслями о посланном испытании, о грядущем наказании, о совершенных ошибках, о своей глупости и ужасном легкомыслии…
Кира и сама не могла понять тогда, как попала в такую воронку жизни, когда все, кроме мамы и верной Нинки – вечной подруги, отвернулись от нее и без того страдающей от безысходности сложившейся ситуации. Как случилось, что у ее еще не родившегося ребенка уже не было никого: ни отца, ни друзей, ни родственников?
Никого…
А ведь все начиналось так замечательно. Так легко и просто… Так естественно и искренне!
Кира училась уже на втором курсе.
Стройная, с редким рыже-медным цветом волос, порывистая, она всегда привлекала внимание молодых людей. Понятно, что на их филфаке мужчин постоянно не хватало, но зато студенты других факультетов проходу юной красавице не давали: и встречали, и провожали, и писали записки, и назначали свидания. Кира их обожанием и вниманием, конечно, наслаждалась, но сердце ее билось спокойно и безмятежно. Никому из навязчивых ухажеров не удавалось разбудить ее истинную женскую натуру. Она никуда не торопилась. Замуж не собиралась, жила в свое удовольствие: хорошо училась, полностью погружаясь в любимую литературу и легкие девичьи развлечения.
Но ведь, как говорится, ничего нельзя загадывать…
Все изменилось в одночасье.
Любовь так закружила неопытную девушку, что та, всецело отдавшись внезапно нахлынувшему чувству, пришла в себя лишь только тогда, когда осознала, что ждет ребенка.
И сразу все перевернулось в ее размеренной девичьей жизни.
Рухнуло и посыпалось, как песочный замок, безоблачное счастье Киры. Безжалостная судьба, насмешница и завистница, жестоко проучила ее…
Взрослый самостоятельный мужчина, известный театральный художник, вскруживший девушке голову и еще вчера клявшийся в вечной любви, сразу исчез, оставив коротенькую записку, в которой всего лишь смиренно просил прощения. Родственники, не стесняясь в выражениях, пели в один голос, дружно осуждая и коря за легкомыслие. Мать, сраженная этой новостью, слегла с высоченным давлением. Кира, зареванная и опухшая, сначала безвылазно сидела дома, часами лежала на диване, глядя в стену, долго молчала, собираясь с духом, а потом…
Потом умылась, поговорила с верной Нинкой, сходила в церковь и спокойно пошла в университет. Приняла решение и стала просто жить, морально готовясь к грядущему материнству.
Все как-то незаметно успокоилось, устаканилось, перекипело, улеглось…
Зимнюю сессию на третьем курсе Кира сдавала досрочно.
Ходить стало тяжело, ноги сильно отекали, безумно ныла спина, все время жутко хотелось есть и бездумно лежать.
Одинокая, оглушенная страшным предательством, обманутая в лучших надеждах, она все же упрямо улыбалась всем встречным, глубоко пряча боль и обиду.