Светлое будущее
Шрифт:
РАССТАНОВКА СИЛ
Социально-политическая структура нашего общества не так проста, как кажется на первый взгляд. Принято считать, например, что раз человек занимается историческим материализмом и (тем более) научным коммунизмом, то он априори консерватор и даже мракобес. Но это далеко не так. Мракобесов и среди математиков и физиков не меньше, чем среди философов. И даже среди музыкантов. Попросите, например, Колмогорова и Шостаковича подписать любое письмо, клеймящее Солженицына и Сахарова, и они подмахнут
Прежде всего надо ввести понятие индивида, принимаемого в расчет. Я не могу точно определить это понятие. Могу лишь пояснить. Недавно, например, на одном из московских заводов рабочие устроили нечто вроде забастовки. Это — очень серьезное активное действие. Но эти рабочие не являются индивидами, которые надо принимать в расчет (скажем, социально-расчетными). С другой стороны, такой человек, как Капица, не предпринимал никогда активных политических действий. Но он социально-расчетен. Социально-расчетный индивид самим фактом своего существования и своей обычной повседневной деятельностью или регулярно совершаемыми поступками определенного рода оказывает влияние на общее состояние страны в социально-политическом аспекте. Дальнейшие различения будут относиться только к таким индивидам.
Первое разделение — вовлеченные и невовлеченные (или стоящие вне). В различных областях деятельности это разделение происходит по различным признакам. Например, у нас в философии к невовлеченным относятся такие лица, которые игнорируют марксизм, занимаясь теми же проблемами. Таких очень мало. Большинство из них настолько далеко уходят в сторону, что фактически меняют профессию и обычно выпадают из числа лиц, которых стоит принимать в расчет. Хотя они и высказываются с презрением о нашей философии и о нашем образе жизни, фактически они ничто, ибо в своей новой официальной жизни они суть заурядные индифферентные граждане. Те немногие «уклонисты», которые остаются, играют существенную роль. Они оказывают влияние на либералов (о них ниже). У нас, например, под влиянием «уклонистов» не только либералы, но даже мракобесы стремились свести ссылки на классиков марксизма к минимуму, ссылались на позитивистов как на серьезных ученых. Такие «уклонисты», как правило, являются более или менее значительными фигурами. Иногда среди них появляются активные диссиденты. Именно из этой категории вышли Сахаров, Турчин, Шафаревич, Ростропович. Многие из них эмигрировали. Характерная черта «уклонистов» — нежелание или неспособность интегрироваться с советским образом жизни и идеологией.
Второе разделение — внутри вовлеченных. Вовлеченные — это лица, по роду своей профессиональной деятельности относящиеся к числу принимаемых в расчет. Именно по своей профессиональной деятельности. С этой точки зрения, например, Шафаревич и Турчин не попадают в эту категорию, поскольку они вылезли в политику не по своим профессиональным делам, а иначе. А зато Неизвестный, Тарковский, Максимов, Окуджава и многие деятели искусства были вовлечены в социальную деятельность через свои профессиональные дела. Вовлеченные разделяются (грубо говоря) на «либералов» и «консерваторов». Опять-таки довольно трудно (если вообще возможно) дать точное определение этих категорий. Грани между ними расплывчаты, изменчивы, почти неуловимы. Но можно дать некоторое примерное описание, привести примеры. И этого будет достаточно. Характерный пример либералов — поэт Твардовский. В академических кругах таким был Несмеянов. Менее известен академик Румянцев. Он был в свое время крупным партийным деятелем, потом вице-президентом академии. В самые либеральные годы он покровительствовал конкретной социологии и на этом «погорел» — его сняли с поста вице-президента и директора Института конкретных социальных исследований. Либералом стал Хрущев. И даже Брежнев в какой-то мере по инерции еще нес на себе печать либерализма. Либерал отличается от консерватора не столько тем, что консерватор требует сажать, а либерал против, — и либерал
Либералы, как и консерваторы, неоднородны. Для некоторой их части либерализм есть просто черта характера, которую стало возможно проявить или приобрести в послесталинское время. Для другой части либерализм есть удобное средство самоутверждения и карьеры. Для третьей части — дань моде и времени. И лишь для незначительной части это — нечто принципиальное. Все либералы за советский образ жизни. Они лишь против крайностей и за улучшения. Причем за улучшения с целью укрепления советского строя. Они обвиняют консерваторов в неспособности как следует (в соответствии с требованиями времени) служить делу коммунизма. Они считают, что они это дело могут делать лучше. Либералы есть даже среди работников аппарата ЦК и КГБ. Какое-то время ходили слухи, будто КГБ — самая либеральная организация у нас. Либерализм — это стремление советского общества чуточку свободнее вздохнуть, используемое определенной категорией лиц в своих эгоистических целях.
Из числа либералов выталкивается небольшое число лиц, которые по тем или иным причинам не могут интегрироваться с советским строем жизни. Характерным примером на этот счет является Неизвестный, который был вытолкнут из советской жизни усилиями коллег за то, что оказался слишком талантливым и оригинальным и приобрел большую известность на Западе. А он был в высшей степени советским человеком, и по способности приспособиться к нашим условиям мог дать сто очков вперед кому угодно. Таким стал Рогозин. По-моему, такими остаются Окуджава и Тарковский, хотя они не эмигрировали.
Наконец, если взять общество в целом, то очень небольшая часть лиц выталкивается на роль оппозиционеров, борцов за справедливость, обличителей. Их имена хорошо известны. Их влияние на все советское общество огромно, хотя его и стараются всячески скрыть. Деятельность Солженицына и Сахарова — это целая эпоха в социально-политическом развитии советского общества. Кстати сказать, Солженицын выталкивался на роль оппозиционера не только по содержанию своих сочинений и речей, но и как талантливый писатель. Огромная армия бездарных наших писателей выбросила его вон из своей среды, чтобы он не портил привычного их образа жизни и принятых критериев оценок.
Я обдумывал это все (больничное безделье располагает к таким размышлениям), совсем забыв о том, что основу для этого я взял все из той же книги Антона. Когда я это заметил, я сказал себе: а при чем тут Антон, я и без него додумался бы до этого, это же очевидные тривиальные истины. Но и это были слова Антона. В предисловии к книге он писал, что видит свою задачу не в открытии сенсационных тайн советского общества, а в некоторой систематизации очевидных и общеизвестных вещей и в отыскании их закономерностей.
АНТОН
Пришел Антон. Сказал, что на кафедре философии в ВПШ меня поносили. Все за то же — за формацию.
— Это ты меня сбил с панталыку, — шутя сказал я.
— Знаешь, в чем твоя главная слабость? — сказал он. — В половинчатости. Бить тебя все равно будут. И после выборов побьют, это очевидно. А за что? За пустяки. Если уж быть битым, так за дело. Надо было идти до конца. Тогда, может быть, и бить не стали бы. Растерялись бы и промолчали. Не выгодно было бы бить. Как с Лебедевым.
— Я остановился на полпути, как ты считаешь, не по глупости и не по трусости, — сказал я. — Ты-то знаешь, что я не трус. Не убеждает меня твоя концепция! Ты считаешь, что некие универсальные социальные законы, лишенные ограничителей, выработанных прошлой историей цивилизации, определяют суть и все стороны жизни нашего общества. Но как? Это же надо доказать.
— Это нельзя доказать, — сказал Антон. — Это надо увидеть. Затем исследовать общество в этом разрезе. Затем построить теорию или серию теорий по правилам построения теорий в опытных науках. Проверить теорию на фактах и т. д. Ты сам все это прекрасно знаешь.