Светлолунный сад

Каролина Карловна Павлова (урожденная Яниш) (1807–1893) – одна из первых в русской литературе женщин, занявших место в одном ряду с лучшими поэтами своего времени [1] ,

и едва ли не самая первая, чьи стихи стали оценивать с точки зрения поэтического мастерства, а не как факты женского творчества, якобы требующие особого к себе отношения. Она писала не только на русском, но еще на немецком и французском языках. Не только сочиняла, но и переводила (в том числе с русского – на немецкий, с немецкого – на французский), и ее переводы, как правило, были не только точны по смыслу, но и передавали стихотворную форму оригинала (что тогда не считалось обязательным). Уже первые ее русские стихи, появившиеся печати в 1839 г. рядом со стихотворениями М. Ю. Лермонтова, самый известный из русских критиков сразу назвал «прекрасными» и так рекомендовал читателям: «…подивитесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по блеску поэтическому» [2] .

Павлова считала себя ученицей Е. А. Баратынского, который предметом поэзии сделал мысль, направленную на постижение законов бытия и подавляющую «сердца бесполезный трепет». И ее поэзия тоже более интеллектуальна, чем эмоциональна: чувства в ней не столько выражаются, сколько подвергаются анализу, за которым часто следуют нравоучительные или иные обобщающие выводы.

Осуждает провиденьеСердце жаркое узнатьГорьких мук благословенье,Жертв высоких благодать.Нет! есть сила для полетаВ смелом трепете крыла!Та беспечная дремотаЖизнью духа не была.Он зрелей теперь для дела,Он светлей для вольных дум;Что умом тогда владело,Тем владеет ныне ум.(«Была ты с нами неразлучна…», 1842) [3]

Евангельский рассказ о хождении Иисуса по водам и апостоле Петре, усомнившемся и едва не утонувшем (Мф 14:25–33), приводит ее к такому заключению:

Не нам до Божьего примераДостигнуть силою святой!Не наша уцелеет вераВ грозе, над глубью роковой!Кто жизни злое испытаньеМогучим духом встретить мог?Кто жар любви и упованье,Или хоть грусть в душе сберег?Все чувства вянут в нас незримо;Все слезы сохнут, как роса;Земля и небо идут мимо:Его лишь вечны словеса.(«Читала часто с грустью детской…», 1842)

Отталкиваясь от интимных чувств и настроений, выражавшихся в элегической лирике пушкинской поры, от «беспечной дремоты», Павлова устремляется в область общезначимого, к «жизни духа». Своими торжественными интонациями ее стихи в чем-то созвучны поэзии Ф. И. Тютчева, а порой и Г. Р. Державина [4] , о котором напоминают и встречающиеся у нее образцы словесной живописи:

Даль раскинулась пред нами:Над зелеными горамиБлещут снежных гор хребты;Полон весь простор окрестныйТоржествующей, чудесной,Ненаглядной красоты!Сентис сбросил с плеч туманы,И венок надел румяныйОн на белую главу;Над равниной вод сияя,Смотрит ясно небо маяСиневою в синеву.(«Озеро Вален», 1861)

Торжественная и строгая поэзия Павловой многим казалась недостаточно женственной, слишком сдержанной и холодной. Стихи могли нравится или нет, но всеми чувствовалось, что автор не довольствуется местом, отведенным в литературе для пишущих женщин, и предписанным им традицией кругом чувств и дум, преимущественно нежных.

Павлова не пыталась делать вид, что свободна от женских чувств или презирает их, напротив – именно женские мечтания и судьба являются главными предметами изображения в самых крупных ее произведениях – в написанном наполовину в прозе, наполовину в стихах романе-«очерке» «Двойная жизнь» (отд. изд. 1848) и поэме «Кадриль» (полностью опубл. в 1859), составленной из четырех рассказов светских женщин. Изображение женских мечтаний и чувств здесь местами не лишено иронии и сделано с претензией на психологический анализ, но в целом проникнуто авторским сочувствием и сознанием своей сопричастности к ним. Свою миссию Павлова видела в том, чтоб высказать в поэтическом слове то, что переживают женщины, не умеющие писать стихов, дать слово для них – «немых сестер» своей души, для «всех Психей, лишенных крылий» (см. «Посвящение» в «Двойной жизни»).

В лирике Павловой темы любви и женских грез также занимают свое место, но ими не исчерпывается ее душевная жизнь, а тем более «жизнь духа», имеющего, как она твердо веровала, высшее предназначение. Дух способен подчинять своим целям всего человека, ради высшей цели можно и нужно победить свои человеческие (женские) слабости – эта мысль была аксиомой для Павловой, чьей любимой героиней была Жанна д’Арк, какой ее изобразил Ф. Шиллер в трагедии «Орлеанская дева» (“Die Jungfrau von Orleans”, 1801). Эту трагедию, переведенную на русский язык В. А. Жуковским, Павлова еще в юности начала переводить на французский язык. Полностью ее стихотворный перевод вышел отдельным изданием в Париже в 1839 г., а в изданном тогда же сборнике ее французских стихов находилось большое оригинальное стихотворение в трех частях “Jeanne d’Arc” («Жанна д’Арк»), где Павлова от своего имени обращалась к французской героине [5] .

Как поэзия Павловой (философическая, с образами мировой истории и культуры), так и ее поведение в обществе (где она при любом удобном случае начинала читать стихи, принимая вид серьезный и величественный, подобающий их содержанию) в переписке и мемуарах ее знакомых оценивались иронически, а то и с раздражением, поскольку казались не совсем к лицу женщине. К ней относились иначе, чем, например, к графине Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858), писательнице замечательной, в чем-то более яркой, но и больше соответствовавшей представлениям ее современников о том, как должна думать и вести себя творчески одаренная женщина.

«Сама госпожа Павлова постоянно думала, что она пишет как русский поэт-мужчина», – не без насмешки вспоминал один из литераторов, но дальше признавался, что думала она так не совсем без оснований: «Во всяком случае, русский стих этой немки был гораздо совершеннее стиха русской барыни Ростопчиной» [6] .

Если бы мнимая «немка», считавшая, как и «русская барыня» Ростопчина, своим родным городом Москву, прочла эти строки (напечатанные, когда она доживала последние годы в Дрездене), она была бы довольна. Как раз к совершенству в поэтическом искусстве – больше чем к полноте и искренности самовыражения – стремилась Павлова, сочиняя стихи.

Поэзия – одна из сквозных тем в ее творчестве – была и главной страстью ее жизни, хоть она и отдавала себе отчет, что эта страсть бывает губительной или, по крайней мере, отчуждающей одержимого ею от тех, кто ее не испытывает, выглядит в их глазах необъяснимой причудой. Об этом она писала неоднократно – и в иносказательной форме, как в стихотворном рассказе «Рудокоп» (1841), и – гораздо чаще – напрямую, как в очерке «Фантасмагории», опубликованном посмертно (в 1894 г.): «Всякую другую страсть, всякое увлечение можно объяснить; это – нет. Игрок хочет денег; завоеватель – власти и славы; ученый, наконец, ищет полезного открытия. Художник не ищет никакой выгоды, даже и славы не ищет: работал, не спал по ночам, напрягал все силы, изнурялся, дал форму своей мысли, – и доволен; цель достигнута. Какая цель? Что вышло из этой траты покоя и жизни? Одной сказкой стало больше на свете, где их так много».