Светлые города (Лирическая повесть)
Шрифт:
Большие окна как бы выносили людей на площадь. Голуби, давняя принадлежность Таллина, шагали у подножья суховатого, тяжелого собора. Но площадь была широка, и глазу — просторно. Серопегое оперение птиц отлично шло к яркой зелени и летнему северному небу.
А тот, вчерашний коффик, куда они забрели вечером? Он назывался «Старым Томасом», — такое название обещало…
И правда, у входа висел Старый Томас. Но интерьер кафе, современно, красиво и чисто выполненный, решался без учета традиций старинного погребка. «Стулья, что ли, следовало
Когда-то над пивными кружками во мгле клубился дым трубок. Из сизого дыма выступали лица захмелевших горожан. Таверна… «А может, следовало попросту впаять в стойку бара зеленые, из грубого стекла, бутылки с зажигающимися изнутри электрическими лампами? Они, пожалуй, обыграли бы темноту».
— Вы опять сегодня не выспались, Петр Ильич?
— Что вы? Отлично выспался… Это я все про кафе «Старый Томас»… Вот карта, Зиночка.
— Петр Ильич, пожалуйста, — то же, что для себя. Я совсем не голодная.
Она глядела на него молча, почти затаившись, на его милое лицо (по-человечески, а не по-мужски хорошее), лицо с чуть расплывчатыми чертами, выдававшими мягкость характера. Ничто в отдельности не было красивым в этом лице, а все вместе — славное. Складно слепленная физиономия, освещенная обезоруживающим выражением доброты.
Лицо Петра Ильича, и его костюм, и его сорочка— все в нем было так для нее пронзительно, что ей хотелось опустить голову и заплакать.
«Господи, господи, господи, а может, ты все-таки есть? — творила она про себя свою нелепую молитву. — Если ты есть, господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы он заболел проказой. Молю тебя, господи. Я пойду за ним в лепрозорий. Я буду счастлива… Если ты есть, господи, сделай так, чтобы он ослеп Я стану его поводырем. Я буду держать его за руку. Господи, господи!..»
— Ешьте же, Зиночка, — сказал он добродушно. — Яичница остынет.
— Ах, да! Я такая голодная…
Сегодня в гостинице, когда он спускался к ней, — не слишком высокий, чуть грузный, — все и его походка, легкая, словно ноги не чувствовали тяжести плотного тела; и ключ, который он держал в руке; даже его наклоненная вперед голова, — как это часто бывает у людей при быстрых спусках, — все, все, все переворачивало ей сердце.
«Господи, господи, а вдруг ты все-таки есть, так сделай, чтоб…»
— Зиночка, намажьте хлеб маслом.
— Сейчас.
— И вот что я вам хотел рассказать, голубчик… Я сегодня видел старого таллинского фонарщика.
— Какого такого фонарщика?!
То ли от бессонницы, ослабившей внутренние тормоза (бессонница была его бичом, сегодня он поспал часа три, не больше, и голова у него была странно легкая, пузырчатая), то ли от бесхарактерности, но Петр Ильич принялся ей рассказывать то, о чем, по его понятию, говорить было вовсе нельзя, нелепо и не нужно.
Встав нынче утром, часу в шестом, он пошел бродить по городу. Шел, поднимаясь все вверх, разглядывая острые
Над городом стоял туман — тот легкий туман, который предвещает жаркий летний день. Казалось, от земли идет испарина, — будто она предчувствует будущий палящий зной.
Из отступающего под солнцем тумана рвались навстречу ему все новые крыши и круглые, древние чердачные оконца.
Причудливо бежали вверх узкие переулки, вымощенные старым булыжником.
И Петру Ильичу отчего-то мерещилось, что он ходил уже, когда-то давно, по этим улицам, но так давно, что успел их напрочь позабыть.
Все выше взлетала старая часть города. Таллин вел его вверх, все вверх, крутыми подъемами.
«Что же это такое?.. Как возможна подобная сохранность города?» — спрашивал себя Петр Ильич. И думая так, забрел в какой-то закоулок, тупик, что ли? Глянул вниз, — а внизу, у ног его, лежал весь старый Таллин.
Над остроконечными готическими крышами еще стелился туман. Как бы выплескивалась из этого тумана синева неба и яркие под солнцем кирпичи острых, неровных, уходящих вдаль крыш… Будто не стеклянные, а слюдяные — как в древности — скупо и бедно блестели в глаза Петру Ильичу оконца старых чердаков.
Он долго стоял у каменной ограды и уже хотел было спуститься вниз, к центральной площади, как вдруг, сам еще не вполне поняв, зачем делает это, достал из кармана большой перочинный нож, с которым не расставался со времени войны. Петр Ильич прищурился и вонзил острое лезвие ножика в один из стыков между камнями. Отколовшаяся под напором ножа каменная крошка упала в его ладонь.
Когда-то строители средневековья соединили между собой огромные камни размягченной известью с песком.
С тех пор прошли столетия… Однако известь не умерла — не выкрошилась, она становилась все крепче и крепче.
Петр Ильич сбросил с ладони каменную крошку. Он хотел думать об этом утре и сказочных, острых крышах, а не о строительных материалах.
Задумчиво опустив голову, он шел по узкому, вздымавшемуся горбом переулку, заглянул по дороге в какой-то старый двор.
Этот дворик сразил его, потомственного градостроителя, прочной кладкой замшелого от древности булыжника; кое-где меж булыжников пробивалась вялая травка. Долго, не отрываясь глядел Петр Ильич на робкую зелень, выбивавшуюся из узких щелей серого камня.
Вздохнул и, усталый, словно бы огорченный чем-то, пошел не вниз, а дальше, вверх, все вверх, по крутым и узким улочкам.
Прекрасен был Таллин… И вот он встал перед ним одной из древнейших, красивейших в мире церквей — «Тоомкирик».
Не раз еще увидит Таллин Петр Ильич, не раз обойдет его, истрогает глазами, памятью, счастьем, но никогда уже больше не поразит его город так сильно, как сейчас.
На площади стоял фонарь, фонарь и еще один… Многие из них тянулись вперед, от древних стен, как руки, зажавшие светильники.