Светоч русской земли
Шрифт:
– Почто гость не на кони прибыл?
– спросил он, только чтобы начать разговор.
– От пострижения моего положил я завет ходить ногами, яко же и Учитель наш, Иисус Христос!
– ответил инок с улыбкой.
А лицо и вправду белое у него. Светлое! "Светоносное" - скажет вечером, проводив гостя, Мария. Семён не увидел света, ему показалось, что в лице инока была белизна.
Вот они сидят перед ним: седой, сухо-подбористый, Алексий, его совесть, и зов, и совет, и укор. Стефан, которому поверяет он свои тайны и который умеет слушать и изречь, и утешить порой. И третий, юный, неведомый, перед которым Маша только что, неведомо почему, опустилась на колени... Вот они сидят и ждут, а он чего ждёт: утешения? ободрения? веры?
– Всё
– гневался про себя князь, не понимая уже, зачем звал, зачем послушался Алексия. Ещё один монах, ещё одна исповедь.
– Я позвал тебя...
– начал он, сдвигая складки лба.
– Прости, князь!
– перебил его молодой инок.
– Мне уже всё ведомо от брата моего Стефана!
– И что скажешь ты, что изречёшь?
– спросил Семён, желая услышать слова утешения, ободрения и призывы к твёрдости духа...
И Алексий поглядывал на Сергия ожидающим взглядом, верно, тоже хотел тех утешительных слов.
– Кару Господню надобно принимать без ропота!
– сказал молодой монах.
– Кару?
– переспросил Семён.
Ради гостей он приодет и причёсан, в зелёном травчатом шёлковом сарафане, в тимовых сапогах, шитых жемчугом, но в его душе - сумятица чувств и он не сразу понимает молодого инока.
– Для чего ты позвал меня, князь?
– спросил инок.
– Любой чернец скажет тебе то, что скажу тебе я. Надо трудиться, прилагая все силы свои, до последнего воздыхания, не лукавя и не ленясь. И тогда воздастся тебе то, что должен ты получить по изволению Свыше! Так пахарь взрывает землю, и сеет зерно, и знает сроки свои, и верит, что взоранная пашня не зарастёт лебедой, что семя взойдёт и что хлеб не сгниёт на корню. И зная, веря, уповая, всё-таки отдаёт пашне все свои силы, так что и не спит и почти не ест порой. И это каждый год, и всю жизнь, невзирая на тощие лета, на дожди и мразы, губящие обилие, с единым упованием - Господу Богу своему. И пахарь вознаграждён всегда, ибо жив - народ и хлеб не иссякает у трудящегося в поте лица своего. И это - чудо, ибо помысли, князь! Единое лето токмо не была бы засеяна земля, и единым летом окончил бы гладом дни свои русский народ! Но прошли века, и лихолетья, и беды - и ещё не настало лета без засеянных нив и без урожая хлебов! Тут недород, там война - привезут из соседней земли, из соседней волости. Кольми паче мы все, кормящиеся со стола пахаря, должны работати ближнему? И ты, князь, не прежде ли всех?
– А ежели - прилагаю труды, и пасу, и храню, но за грех прошлый, минувший грех казнит мя Господь?
– Ты созвал меня, князь, сюда повестить мне что или вопросить? Повторю речённое: кару надо принимать без ропота.
– Но свобода воли? Добрые дела? Значит, всё - тщетно и всё предопределено Свыше?
– Предопределённое - предопределено, прежде всех век! Об этом тебе вернее и глубже речёт мой брат Стефан. А кара даётся за грехи, совершённые в мире сём, а не прежде всех век, не до создания мира! И то скажу: человек - не один в мире, он отвечает за свой род, и за народ, и за язык свой - за всех, ибо все – вместе и вкупе. И это тебе ведомо, князь! Бояре вдуме твоей гордятся делами предков, по местническому счёту емлют почёт и должности, по грехам предков теряют места и почёт. Так и Господь наказует за грехи обчие! Может и народ казнить за нечестье царей своих, может и царя казнить за грехи народа. Помысли о сём: ты, что бы предпочёл, князь?
– Труден - твой выбор, монах, страшен - и Высший Суд!
– сказал Семён, опуская голову.
– Нет!
– возразил Сергий.
– Ведь не страшно тебе принимать воздаяние за праведные дела других? И о том помысли: можно ли христианину думать о себе! Тому, кто служит Господу, надлежит отвергнуть самость, забыть о величестве своём, ибо никто не выше Небесного Отца, и работати ближнему, забывая себя! Не трудно сиё! Взгляни окрест и помысли, княже: не токмо монах, но и всякая жёнка в дому, в печаловании о муже и детях, не забывает ли о себе? Не есть ли этот пример вседневный нам в укор и в поучение?
Семён сидел, опустив голову. Монах говорил обычное, ведомое, но говорил необычно. Получалось, что народ, все окрест живущие, христиане, и только он, князь, в гордости своей мыслит надстоять над прочими, величаясь своей бедой. Мысль была несносна и рождала в его душе отпор.
– Но ежели совершено зло и кара - неизбежна, - спросил он, глядя монаху в глаза, - то напрасны и наши старания, тех, кто - проклят Свыше?
Сергий улыбнулся.
– Ты не мыслишь этого, князь!
– сказал он.
– И веришь, и хочешь видеть детей своих чистыми от греха? Как же ты добьёшься сего, ежели покинешь упование?
– Ну, а злых, - не уступал князь, - тех, кто - лишь для себя? Почему не наказует их Господь, иногда награждая и долгожитием, и роскошью в мире сём?
– Нашими ли смертными глазами видеть Истину?
– усмехнулся Сергий.
– Ежели у кого отнята Жизнь Вечная, долог ли для него самый долгий земной век? А дальше пустота, ничто!
– Но ежели таковых - много?
– Князь подался вперёд, вперяя в монаха взор.
– Не реку о себе, но ежели таковых - много?!
Сергий осуровел лицом.
– Надобно помнить, - сказал он, - что праведный - неправеден, ежели снял с себя ответственность за грехи мира. Искуплением, Покаянием, Жертвой смываются грехи. Христос взял на Себя зло мира, взойдя на крест. Путь указан! И непрестанен – Путь жертвенности. Опять не надо измысливать излишней трудноты, князь! Такожде вот мужики идут на войну не с мыслию о наживе и грабеже, но зная, что идут умирать, защищая землю свою. Идут принести жертву за други своя. И чья жертва - святее, те и побеждают в бою. Я говорю о главном. Надобны и тщание воевод, и оружие доброе, и обилие, и порты, и кони. Но и на всё то такожде потребны Вера и Воля переже всего, дабы сотворить и, сотворив, доставить, не расхитив. Трудитеся со тщанием о Господе, и воздастся вам!
– Инок, помолись обо мне!
– попросил Семён.
– Я уже благословил супругу твою, князь, и твоё будущее дитя. Но молись и ты, молитва моя - не святее иньшей. Не ослабы, а набольшей трудноты и Воли к преодолению её надобно просить.
И почему Семён, не чаявший делать этого ещё минуту назад, стал на колени и, стоя так, не стыдясь ни Алексия, ни Стефана, принял благословение от юного годами инока, непонятного ему и непонятно как, не говоря утешительных слов, успокоившего великого князя, словно передав Семёну часть своей силы, часть света от своего лица?
Выходили в потемнях. Сергий, отказавшись от возка, направил стопы к Богоявлению, чтобы, соснув в келье Стефана, в сумерках утра уже идти по дороге прочь от Москвы и вскоре, обув лыжи, унырнуть в лес, чтобы уже поздно вечером читать часы в церквушке в своей обители.
А у князя Семёна с Алексием назавтра состоялся о Сергии разговор.
– Мало их, и живут в бедности, как апостолы первых времён, - рассказывал Алексий то, что слышал от игумена Митрофана.
– Помочь им обилием?
– отозвался Семён.