Светоч
Шрифт:
– Стало быть, есть за что, – ответил негромко Чермный.
Вадим кивнул согласно, мол, чужие думки завсегда потёмки, а что там и как – не их ума дело. А Глеб тряхнул головой, будто отгоняя мысли, но думать о чудной знахарке не перестал. А как иначе? Помнил пламя волховское в её серых глазах: пусть не великое, но ведь было. Хотел понять, откуда чудо такое.
Пока ходил за конём, пока упряжь оглядывал, обозники уж встали в рядок и ждали, когда крикнет идти.
– Ходу! До полудня в Вешень надо успеть! – вскочил в седло и понукнул коня.
Со скрипом тронулись возки, вышли с поляны на дорогу и потянулись к далекому просвету меж елок. Глеб шёл впереди отрядца, смотрел перед собой, но разумел – хочет обернуться. Манила чем-то окаянная знахарка. Опять же, из рода Скоров, и не чья-то там, а Нежаты. Догадывался Чермный, что любое доброе слово, сказанное о нём на вече, будет подмогой. Правда, не знал, сколь дорога Нежате Влада, и будет ли он рад видеть её живой в своём дому после долгой разлуки опричь двух родовитых жёнок. К тому ж ведунья, а это завсегда косые взгляды, пересуды47. Князеву брату не простят жены, что волшбу творит. Потому, должно быть, Глеб придержал коня и поравнялся с возком Влады Скор:
– В Новоград насадой иль с другим обозом?
– Насадой, – Влада отвечала ровно, но в глаза не глядела.
– Добро. Вместе пойдем. Довезу, – сказал, ожидая, что посмотрит на него, что полыхнут в глазах искры волховского дара.
Влада кивнула и только. Потом и навовсе отвернулась! Глеб злость сдержал, а про себя ещё и подумал, что надо бы подшутить над знахаркой, слишком горда: спесь, знамо дело, унять можно только лишь насмешкой. А тут встряла подруга ее рыжая:
– Сами мы, – смотрела сердито, но и напугано. – Еще неизвестно от кого хорониться надо… – договорить не успела: её дёрнула за рукав Влада, будто упреждая.
– Вон как, значит? Волка лютого боишься? Оно верно, бойся, вихрастая, – Глеб напустил на себя грозный вид, оскалился и рыкнул, да так, будто правда злой волк.
Лошади, что тянули подводу, затревожились и захрапели! Возница голову втянул в плечи, просил Щура оборонить от нежити! Возок качнуло, и рыжая повалилась на спину за кули мучные. Малое время спустя показалась её голова с испуганными глазищами и приоткрытым ртом: не иначе кричать вздумала.
Глеб усмешку сдержал: уж очень потешно было смотреть на рыжуху, выпачканную мукой и испуганную простым рычанием. Лица не уронил, даже малой улыбки себе не позволил. Когда обернулся на знахарку, едва в седле удержался: смотрела прямо на него. Во взоре удивление, но и смех потаённый.
– Смешно тебе? – Глеб брови насупил, упёрся кулаком в колено.
– Смешно, Глеб Чермный, – Влада все так же прямо смотрела, глаз не опускала. – Когда человек волком рычит, куда как смешно.
– Твоя правда, Влада Скор. Ещё смешнее, когда человека волком кличут. Если тьму раз сказать, что он волк, волей-неволей зарычит. Ай, не так? – Глеб не злился, но и не шутковал.
Она смолчала, только чуть покраснела, будто застыдилась. Глеб до того и не видал, чтобы знахарка голову клонила, словно виноватилась.
– Чего ж молчишь?
– А что ж говорить, если твоя правда? Только ведь просто так называть не станут, – говорила тихо, но твёрдо.
– Просто так не станут, верно. Только, если сильно надобно.
– А кому надобно? – Влада, по лицу видно, растерялась.
– Вот и я думаю, кому? – сказал и понукнул коня.
Ехал и сам себя ругал! Почто принялся с бабой о таком? Почто с ней, а не с иным кем? Опричь неё и прорвалась обида старая на клевету. Глеб думал, что давно уж привык, ан нет, заедало и мучило. Насилу уговорил себя не яриться, гнал коня без оглядки на обозных, пока Житята не заныл:
– Глеб, загнал совсем. Лошади едва тянут, чай, поклажа нелёгкая. Вон уж перелесок Вешенский, успеем.
– Добро, – одно слово только и кинул, но коня придержал.
Не стерпел и оглянулся на Владу, а та будто ждала его взгляда: сидела не возке, вытянув шею, и смотрела прямо в глаза. Глеба и тряхнуло! Будто шепнул кто, что сама Влада не разумеет, откуда дар взялся. Если бы не окрик Вадима, что Вешень близко, Чермный принялся бы выпытывать у знахарки, что да почему. А так пришлось ехать впереди обоза, да просить Перуна о мудрости и разумении.
В Вешень вошли задолго до полудня, обозом добрались до берега Волхова и спешились уж у мостков, где толпился народец, ожидая купеческой насады. Гомон, куриный клёкот, детский крик – все смешалось и звенело в воздухе. Глеб рад был той суете, разумея, что вот эта толчея, заполошные метания и есть живь. Не болото стоялое, не муть тягостная, но устремление, а стало быть, желание жить.
– Глебка, пёсий нос, раздумай наново! – злобился сивоусый. – Как я тебя одного отпущу? Порежут. Или ты кому башку снесешь. С тобой пойду, вот как хочешь.
– Вадим, тебе-то чего там? – Глеб смотрел на жену Скора, что сошла с возка и стояла теперь с широко раскрытыми глазами: оглядывала народец, мостки насадные и саму реку.
Едва не хохотнул, когда разумел – впервой Влада серди такой толпы. С того и изумление, и растерянность. И то верно, откуда ей, знахарке безвестной, знать, каково из себя городище. И это только Вешень, а как будет смотреть на большой Новоград?
– Ты на кого зенки пялишь? Глебка, ополоумел? Доглядишься. Нашел в чью сторону шею воротить. Она жёнка Скорова! Была бы иного кого, я б и не ворохнулся! Ещё не хватало сманить жену ворога! – Вадим ругался, едва кулаком не грозил.
– Уймись, дядька. Я вольный, куда хочу туда и смотрю, – с тем и пошёл к знахарке, не глядя на людей, что, узнав его, разбегались в разные стороны. А как иначе? Лютый волк завсегда страшный.
Влада, приметив его, выпрямилась и ухватилась за опояску, на которой висела связка оберегов. Глеб и разумел – опасается. С того осердился, а почему и сам не понял:
– Не за оберег надо держаться, ведунья, а за торбу. Народец тут всякий обретается, вытянут кошель и глазом моргнуть не успеешь, – брови свёл к переносью, выговаривал.