Светозары
Шрифт:
Радио, правда, по избам еще не провели, лишь повесили около конторы на столбе единственную тарелку-репродуктор.
И было же потехи, когда эта черная тарелка вдруг неожиданно заговорила человеческим голосом. К столбу с репродуктором мгновенно сбежались собаки со всей нашей деревни. Вначале они, рассевшись вокруг, ошарашенно слушали, задрав морды кверху, а потом подняли такой лай и визг, что из ближних изб повыскакивали перепуганные люди.
Репродуктор гремел день и ночь, оглашая село то песнями, то музыкой, то хриплым бубнящим говором.
Люди к этому чуду-юду привыкли гораздо быстрее. Уже на второй-третий день какой-нибудь глуховатый дед Шилохвостов пытал у своего соседа, старика Кубышкина:
— Чаво там, кум, черная тарелка насчет политики балакает?
— Дак, а ничаво путного, — скребет в сивой бородке дед Кубышкнн. — Мереканец, бают, зашевелился. Грозить нам начинат помаленьку.
— Чаво говоришь? Мереканец? — наставляет ухо ладонью Шилохвостов. — Дак, а пошто ему грозить, коли он наш союзник?
— Союзник-то, эт верно. Да ведь буржуй. С таким дружи, а камень за пазухой держи.
— Неуж войной на нас итить собирается? — пристает любопытный Шилохвостов.
— Покеда новой бонбой грозит. А воевать-то, поди, спугается с нами.
— Это пошто же?
— Сноровки в ём нет, в мереканце. Он ить сроду не воевал, пораху не нюхал. Тока сидит за окияном да чужими руками жар загребает.
— Чаво говоришь-то, кум? — наставляет ладонями оба уха Шилохвостов.
— Ничаво. Проехали, — досадливо машет рукой дед Кубышкин. — С тобой говорить, дак каши надо много скушать…
Теперь я подолгу засиживаюсь в конторе. Подвожу итоги хозяйственного года. В первую очередь надо уточнить, сколько наша бригада собрала хлеба. Сколько вывезено государству, сколько еще в скирдах, необмолоченного. Дальше, сколько заготовлено сена и соломы для общественного скота. Сколько заложено в ямы силоса, сколько накопано картошки и других корнеплодов. Приходится рыться в разных бумагах, отыскивать нужные записи. Потом мои сводки пойдут в центральную контору колхоза, в бухгалтерию, где их будут еще уточнять, сверять и так далее.
Словом, работа у меня теперь сидячая и скучная. Самое трудное в этой работе то, что я не умею полностью отвлекаться и заниматься чистым подсчетом. Ведь все происходило на моих глазах, а потому за каждой записью в потрепанной книжечке, сшитой из разрезанных пополам школьных тетрадей, за каждой цифрой постоянно мерещатся мне живые люди и события.
Вот, например, полустершаяся запись карандашом: «7 июля. И. Гайдабура, В. Гайдабура — перевозка сена. Расстояние от Осташкиного луга до сеновала — 4 км. Перевезено три воза. Работали до обеда, потом начался бзик, сломали бричку. Начислено по 1 трудодню».
И во всех подробностях увиделся мне тот жаркий июльский день. К полудню я пришел на бригадный сеновал, чтобы оттуда с кем-нибудь доехать до Осташкиного луга и замерить вчерашнюю работу метальщиков сена. Мне повезло: оттуда
Жара стояла несносная. Солнце было в зените. Ни облачка, ни ветерка. Пыль из-под колес поднималась тяжелыми белесыми клубами и оседала тут же, на пожухлый придорожный бурьян. Бричка скрипела и гремела всеми своими расхлябанными суставами. Это была высоченная бричка с двойными дробинами, то есть на нижние грядки-лесенки был нарощен второй ряд грядок, так что верхними дробинами бричка возвышалась над землею больше чем на три метра. На таких бричках удобнее возить сено, меньше потерь.
Братья Гайдабуры работали на молодых бычках, которых обучали и стали запрягать только с нынешней весны. Они еще и к ярму-то не привыкли толком, а тут к полудню поднялась жара. Оводы кружились над быками, жгучими пулями впивались в шею, под брюхом, за ушами, — в более нежные и беззащитные места. Бычки бились в ярме, с остервенением крутили головами и махали хвостами. За деревней они начали уросить: тянули в разные стороны, упирались на месте, били задними ногами.
— Как бы не понесли, — затревожился Василек. Счас мимо крыницы проезжать будем.
Крыница — это небольшая копань с остатками желтой воды на дне. Вокруг нее растут искривленные, обломанные березы. Такие копани роют по степи для водопоя коров, быков, овец.
Василек угадал: как только вдали, в степном мареве, замаячили березы, быки понесли. Ванька кинулся в передок брички, попытался их успокоить ласковыми окриками. Но было поздно: у быков начался бзик. А это страшное дело. Остановить их теперь было невозможно. Дико вращая закровенелыми глазами, они с тупой яростью перли к березам, видно надеясь найти там воду и прохладную тень, надеясь избавиться от оводов и слепней — неумолимых кровососов. Не помогали ни окрики, ни палка, ни кнут.
Мы заметались внутри высоченной решетчатой брички, словно в клетке. Правда, бычиный бзик для нас дело не новое. Случалось такое и раньше. Но одно дело, когда быки понесут тебя в низкой телеге, из которой запросто можно спрыгнуть на ходу, и совсем другое — бричка с двойными дробинами трехметровой высоты.
Оставалась одна надежда: до крыницы было еще далеко, может, одумаются быки, наконец, устанут, выбьются из сил. Перевернуться же на прямом ходу в ровной степи бричка не могла.
— Погоняй! — крикнул я. — Бей что есть мочи!
Ванька начал дубасить быков черенком от вил. Расчет у нас был простой: от бешеной скачки быки скорее выбьются из сил, от сильных ударов с них быстрее слетит блажь. Прием испытанный. Но быки были молодые, в самой могутной своей поре. Они неслись дружным галопом, изо рта у них летели шмотья пены. Бричка гремела и подскакивала в колдобинах на метр от земли. Каждое мгновение она могла разлететься вдребезги. Нас бросало из стороны в сторону, и мы цеплялись за решетчатые дробины руками и ногами.