Свидание с Нефертити
Шрифт:
И подмял его начальник штаба полка, не прославленный, не обласканный наградами, обычный службист, каких много. Он встал перед строем танкистов и сказал:
— Танкисты! Приказ о наступлении подписан Сталиным! Да, впереди опасность, да, впереди смерть, но этого требует Сталин! Мы решили — поведут танки только добровольцы. Кто боится, пусть выйдет из строя!
Никто не вышел.
И танкисты написали мелом на своих танках: «За Сталина!» Их упрямый командир занял место в головной машине.
В живых остался один экипаж.
Полусгоревший труп командира танкового подразделения хоронили
И на этих торжественных похоронах Федор вместе со всеми ощущал уничижительное уважение — как, должно быть, велик человек, за которого люди так спокойно идут на смерть, как он недосягаемо велик! Он, Федор, не погиб, ничего не смог сделать, чтоб доказать преданность, а вот теперь человек в солдатской шинели с погонами генералиссимуса всепрощающе приветствовал его своей старческой рукой. И Федор кричал: «Ура!» И он в эти минуты испытывал какое-то духовное родство со всеми — все разделяют его любовь, все живут, и думают, как он. Он не одиночка, он — частица всех, он могуществен!
— Ур-pa-a! Да здравствует!
И низкорослый старичок подымает к военной фуражке руку…
Теперь же Федор чувствовал себя опустошенным, и где-то в глубине души неудовлетворенным. После восторга, какой он пережил, нужно брать крепости, бросаться в атаку. А он идет но набережной, гудят ноги, озабочен, как попасть в общежитие, к своей койке.
Первым оборвал молчание Лева Православный.
— Старик, — обратился он к Вячеславу, — кажется, в наши дни рождается новая религия…
— Я лично не хочу плюнуть в физиономию нашему времени.
— А я разве хочу? — ощетинился Православный. — Но, старик, факты за меня!
— Факты? Какие?
— Ты слышал, как кричали, как приветствовали?
— Слышал.
— И сам кричал?
— Ну кричал.
— А кого приветствовали? Человека?
— Да, человека, вождя, героя, но не бога.
— Быть может, быть может, старик. Сейчас — да, он герой, он вождь, он человек. Но и Магомет был человеком… Пройдут года, десятилетия, и забудется, что он ел такой же хлеб, какой мы едим, так же по-человечески мог мерзнуть от холода. Суетная бытовщина забудется, старик, останется только вера, одна вера, голый идеал. Наши потомки приобретут Магомета.
Вячеслав Чернышев, похлопывая снятыми перчатками по карману пальто, шагал тяжело, вперевалку, — он тоже устал.
— Не клевещи на потомков, — недовольно сказал он. — Они излечатся от какой бы то ни было слепой веры.
— Излечатся от веры? И ты думаешь, что это обернется к лучшему?
— Всегда к лучшему, когда избавляются от слепоты.
— Нет веры — нет идеалов, нет идеалов — нет нравственных законов. По твоей теории, старик, наши потомки должны погрязнуть в пороках. Убийство, лжесвидетельство, воровство перестанет у них считаться преступлением.
— Да ведь и ты не веришь, сын колена Израилева, в ветхозаветную заповедь — не убий, но от этого ты не стал профессиональным убийцей. Неужели люди такие уж бешеные, что им непременно нужен духовный намордник не попадешь в царствие небесное, да обрушится на тебя кара господня!
— Вече, кажется, загнал тебя в угол, — заметил Федор Православному.
— Загнал?.. А факты против него. Почему в наше прогрессивное время мы все заражены верой до мозга костей? Благородной верой! Я не считаю ее пороком!
— Кто «мы»? — спросил Вячеслав.
— Я, ты, он, тысячи других, которые шли с нами рядом. Выходит, все больны.
— Я, например, не признаю себя больным, — возразил Вячеслав.
— Ты не кричал, не ликовал, не испытывал в эти минуты чувства — скажи он слово, и ты бросишься в огонь, в воду, к черту в зубы?
— Кричал, ликовал, испытывал, но не потому, что слепо верю, а просто полностью разделяю…
— Великие идеи?!
— Вот именно. Я знаю, что он суров, временами беспощаден, что не останавливается ни перед кровью, ни перед потом, ни перед благополучием людей, потому что все это, как ты верно заметил, совершается ради великих идей. Пусть сейчас будет кровь, чтоб после она мирно текла у всех в жилах, а не хлестала из ран, пусть сейчас будет пот, чтоб со временем не пахло рабским потом, пусть сейчас нечего жрать — как-нибудь переживем, — зато дети наши, дети наших детей не станут думать о хлебе насущном. Я единомышленник этого человека. Признаю, он старше, он опытнее, он во сто крат умнее, пусть он будет моим вождем, но не богом. Нет во мне слепой веры! Нет болезни! И у многих так, не меряй по себе, Православный.
До сих пор Федор был на стороне Вячеслава — против слепой веры. Но сейчас Вече говорит Федору: забудь напрочь себя, живи для правнука. А у этого правнука будут свои правнуки. Неужели человек так и будет жить одними миражами будущего? В этом есть какая-то угнетающая несправедливость — ты удобрение! Глашатаи прекрасного будущего — какое право имеют они с таким презрительным высокомерием относиться к тебе?
И вид Вячеслава не понравился вдруг Федору. Вышагивает по набережной — добротные ботинки на меху, мягкие кожаные перчатки, велюровое пальто. У него папа не Василий Матёрин, мужик из деревни, а признанный художник, он не забывает сына. А сын проповедует голод во имя сытости праправнуков. Кому? Православному, который в жизни больше питался сомнительными идеями, чем хлебом насущным.
Федор твердо сказал:
— Неувязочка, Вече.
Вече с любопытством скосил глаза:
— Ого! Мудрый сфинкс из деревни Матёра разомкнул уста.
— Лупи его с тылу, старик.
— Ты сказал: пусть сейчас будет кровь, чтоб потом эта кровь не хлестала?..
— Сказал и на том стою.
— Потом, за пределами моей жизни?
— Может быть, и за пределами… Твоей, моей…
— При этом ты хочешь, чтоб у меня не было слепой веры?
Вячеслав насторожился, суженным зрачком ловил взгляд Федора, а Федор продолжал:
— Для того чтобы у меня была твердая вера, нужно подтверждение. Пусть идея проявляет себя каждодневно, чтобы я начал убеждаться, что крови льется все меньше и меньше, — проявляет себя сейчас, а не после моей смерти. Почему я должен слепо верить?!
— И не допускать сомнений! — подхватил Лева Православный. — Старик, я снимаю перед тобой шляпу. Ты уложил наповал этого спесивого вояку. Эй, рыцарь! Подымись! Возьми в руки выбитую шпагу.
Вячеслав Чернышев молчал.