Свидание с Нефертити
Шрифт:
— Серьезный упрек… Давай-ка уложу тебя на койку — отоспишься…
— Умереть? Уснуть? Уснуть и видеть сны?.. Все кругом спят, потому-то наше искусство плоско и невыразительно. В Европе давным-давно отшумели импрессионисты, в Европе Ван Гог уже анахронизм, а мы стряпаем жалкие пародийки на классицизм, заменив библейские сюжеты на производственные. А тот же скучный колорит кофейного с сажей, та же тошнотворная гладкость. Спит искусство! В летаргическом сне оно!
— Как жаль, что ты пьян, мы бы славно поспорили. Есть зуд.
— Я пьян не от водки.
— Воистину так, кто же спорит.
— Другого такого на свете нет!
— Где уж…
— Есть лучше есть хуже, но такого, точно такого Льва Слободко нет. Я — личность, я — индивидуальность! Проникни, жалкий реалист, в эту суть — личность! Ин-ди-ви-ду-альность!
В это время в комнате появилась другая личность — мокрый, иззябший, с прозрачной капелькой под красным носом Лев Православный. Он, как пчела, чующая за километры мед, прилетел вовремя.
Слободко, барабаня в грудь кулаком, гремел:
— Должен я выразить себя? Се-бя! Свою суть! Свою индивидуальность! Нет, меня душат, обстригают по образу и подобию некоего заданного наперед художника. Не-е хочу! Пр-ро-тес-тую!..
— Старик, — вступился Православный, не успев вылезти из своего замызганного, с облезшим мерлушковым воротником узкого пальто, — старик, этот пьянчужка говорит умные вещи.
— Пр-равославный! Др-руг! Дай обниму тебя! Дай поцелую!
И Лева Слободко облапил шмыгающего простуженным носом Православного.
Вячеслав Чернышев кивнул Федору:
— Символическая картинка — ярый западник лобызает ярого славянофила. Это доказывает — что ни поп, то батько, суть одинакова. Хочется плакать от умиления.
Федор, как всегда, молчал и жадно ловил каждое слово.
Лева Православный выкарабкался из жарких объятий своего друга Слободко.
— Сгинь, нечистый! Не мешай трезвым.
— Сгину, сгину, так как свято верю в твою честность. Дай еще раз поцелую…
— Федька, оттащи его к чертям собачьим.
Федор повернул спиной Слободко, легонько поддал коленкой, толкнул на койку Ивана Мыша.
— Я пьян, но я личность… Круши ортодоксов, Православный. Благословляю! Ты, Матёрин, тоже убогий ортодокс. Насквозь вижу. Деревня всегда была ортодоксальна…
— Пошел молоть, — возмутился Православный. — Но он прав, когда говорит о личности. Он прав, старик, — в искусстве личности должна быть предоставлена максимальная свобода.
— А как ты понимаешь свободу личности? — Чернышев сел на койке по-турецки, глаза его поблескивали сатанинской издевочкой.
— Очень просто. Личность должна по возможности наиболее ярко проявить себя, а для этого боже упаси хватать за шиворот и тыкать, словно кутенка в сотворенную им ароматную кучку.
— А не проще ли сказать: свобода есть осознанная необходимость?
— Банально, старик.
— Пятью пять — двадцать пять, тоже не оригинально. Каждая истина по-своему банальна.
— Разговор об искусстве, старик, об искусстве! Оно не терпит банальностей! В нем нет утвержденных законом истин — делай так, а не иначе.
— Вот как! А зачем тогда споришь?
Православный сопел простуженным носом. Вячеслав торжествовал:
— Споришь — ищешь истину, но ищешь в зеленой кроне древа, а она в корнях его.
— Ты хочешь сказать, что истина искусства — в жизни?
— Как ты догадлив!
— Но и в жизни, старик, тоже признают свободу личности, отстаивают ее, вводят особым пунктом в конституции. Ты же хочешь запретить ее в искусстве!
— В жизни больше ограничивают себя. Ты сейчас хочешь жрать, но не пойдешь на улицу, не отымешь у прохожего авоську с продуктами. И не только потому, что на перекрестке стоит милиционер.
— Но искусство… Перейдем к искусству, старик.
— Рано. Мне хочется потолковать о жизни. В жизни ты на каждом шагу постоянно требуешь ограничить свободу личности…
— Я? Требую ограничить свободу?..
— О да, ты демократичен, ты свободолюбив, и все же, когда буфетчица в столовой уходит на целых полчаса поболтать с судомойками, считая, что она свободна, ты стоишь в очереди, негодуешь, кричишь ей о ее обязанностях. Буфетчица, крестьянин, рабочий — не свободны перед тобой, перед обществом. Одна обязана отпускать тебе щи, другой выращивать для этих щей капусту…
В это время Лева Слободко, раскинувшись на койке Ивана Мыша, начал декламировать:
— Ум-ме-реть! Уснуть и видеть сны?..
— А такие вот, — Вячеслав кивнул на Слободко, — стучат себе в грудь: я — индивидуальность, я — неприкосновенен! Неподвластен! Не хочу! Протестую! И такие Православные умиляются, обижаются за него — свободу урезываете!
— И буду обижаться! Буду отстаивать свободу в искусстве! Одно дело — буфетчица, другое — художник. Буфетчица не ищет новых путей в своем деле. Чем точнее она будет исполнять то, что ей установлено заведующей столовой, тем лучше для нее и для общества. Художник перестает быть художником, если не ищет нового, своего, непохожего… Для поисков нужна полная самостоятельность, нужна, старик, свобода!
— Ага! Поисков!.. А для поисков нужна цель. Поиски ради поиска — бессмыслица. Не так ли?
— Кто с этим спорит…
— Ум-мереть? Уснуть?.. Уснуть и видеть сны?.. Что благородней духом — покориться… — снова раздался потусторонний глас с койки Ивана Мыша.
— Спроси этого благородного духом, какая у него цель, в чем, собственно, его поиски? Не морщи чело — ни ты не дашь ответа, ни он сам не ответит. Цели нет — ищет нечто. Ему нужна просто свобода. Он личность, он не хочет ни с кем считаться. Нет обязанностей, есть одни права! Он свободен, другие нет. Художник Слободко свободен от обязанностей пахаря, а пахарь, — шалишь, корми его, — пахарь — низшая раса, не равняйся со жрецом высокого искусства!