Свидание с Нефертити
Шрифт:
Зато с Левой Православным куда как просто. Тот жил словно птица божия, — вечно голодный, вечно без копейки денег в кармане, вечно обуреваемый воинственной любовью к поэзии минувших лет, всегда готовый разделить крайку хлеба — разумеется, чужую, так как свою съедал по дороге из магазина. Он принимал неудачу любого из друзей как свою собственную, он лез с самыми добросердечными советами даже тогда, когда его не просили…
— Старик, ты кретин, — кто же так холст натягивает?
И это подчас говорилось Ивану Мышу Без Мягкого Знака,
С помощью лишь одного своего карманного ножика он мог из пуговицы от дамского пальто и кусочка латунной проволоки сделать строгого вкуса брошку, две обычные канцелярские скрепки в его пальцах превращались в затейливую монограмму, лоскут грубого холста, два листа картона и еще отщепленный от дверцы старого шкафа кусок облицовочной фанеры — в богатую папку.
Иван Мыш подбирал все, что попадалось на глаза: граненая пробка от флакона из-под духов, ножка дивана, оказавшаяся дубовой, старинный медный пятак — все пряталось то в тумбочку, то под койку. Однажды притащил даже выуженный из помойной урны, которую не успели опростать мусорщики, разбитый вдребезги сапог. Не обращая внимания на насмешки, обмыл голенища, протер маслом, стал раскраивать ножом. Получился внушительный бумажник, которым бы не побрезговал пользоваться сам Ротшильд.
Этот бумажник Иван Мыш подарил Православному за доброе отношение, за помощь и выручку. Православный три дня показывал его всем, восторгался.
— Старик! Это шедевр!
— А что внутри?
— Дивиденды.
На четвертый день бумажник был утерян, что не вызвало особого горя — держать в нем нечего, а показан всем.
После экзаменов Федор мечтал о новом натюрморте, гадал — каким он будет, нетерпеливо ждал первого дня учебы. Натюрморт даже снился по ночам — что-то неясное, серый строгий цвет с броским желтым. Снился только цвет, никаких предметов…
Был приготовлен новый холст, покрытый казеиновой грунтовкой. Нетронутый холст — будущая картина. И почему-то, глядя на него, сладко сжималось сердце: а вдруг создаст шедевр — серое с желтым?
Но вот на возвышение посреди мастерских, кряхтя, взобрался старик, уставился в пространство вылинявшими глазами. Никакого натюрморта — портрет, одна голова, ничего серого и желтого. У старика — дубленое лицо старорежимного дворника, белая рубаха, плесневелая, с прозеленью борода, на стену за его спиной падает тень — темный фон.
Федор стоял в унынии и растерянности — не нравился ему старик, сизый нос, линялые глаза.
Подошел Валентин Вениаминович, кивнул на старика, спросил:
— Красив дед?
— Не пойму, что-то не доходит до души.
— А вы поглядите на его лоб — шишковатый, так и просится, чтобы его вылепили. А эти глазницы… А эти маленькие глазки в них… Чувствуете — прочно вставлены. А мятые щеки — рыхлость, дряблость, но не бесформенность. Сравните со лбом, какая разница в фактуре.
Старик сидел близко от них, слышал, разумеется, каждое слово Валентина Вениаминовича о своих богатых достоинствах, слушал безучастно, невозмутимо, видать, привык к славе шишковатого лба.
— Лепить надо. Пробуйте.
Федор же несколько дней внутренне готовился не лепить, а раскрывать таинства цвета — желтый, сияющий на сером.
— Начинайте жиденько, одним цветом.
Кисть с разведенной краской долго висела над холстом. С чего начать старика — со лба, с носа, с бороды? Старик крепко сколочен, какой-то цельный, не разберешь по частям — окружность, у которой нет ни начала, ни конца.
Наконец кисть коснулась холста и сама — Федор не успел за ней уследить — описала овал лица, грубо, приблизительно… Но холст утратил свою девственность, начало положено, неуверенность исчезла, работа началась.
Шишковатый лоб — твердый до медного звона… А ведь есть счастье в том, что он шишковатый. Но одной сиеной жженой его твердости, его медной звонкости не добьешься — лоб бледный, бледней стариковских пунцовых щек. Цвет лба, цвет щек — есть счастье в шишковатом лбу! К черту серое и желтое — забыть!
Федор отступил, чтобы полюбоваться на свою удачу…
Отступил… и счастье испарилось.
Вместо физиономии старика с холста глядело чудовище, составленное из двух неодинаковых частей — выдвинутого вперед лба с двумя твердыми шишками и мясистых щек, увенчанных бородой; там, где брови, — провал. Федор смятенно оглянулся — видит ли кто из соседей его позор?..
Но почти все стояли возле мольберта Вячеслава Чернышева. Стояли и молчали.
Федор, воровато оглядываясь, соскреб шишковатый лоб старика, тот лоб, который доставлял ему наслаждение своей крепкостью, твердостью до медного звона. Он соскреб и, положив кисти на палитру, направился к мольберту Вячеслава.
Вячеслав только начал, на холсте первый нашлепок, грубые, небрежные мазки, но в них какая-то победность, в грубости — сила. И уже проступает шишковатый лоб, под ним ввалившиеся глазницы, глаза еще не намечены, а глазницы уже источают взгляд. А сам старик как-то удобно, свободно расположился на холсте. Вот оно, настоящее… А ты?..
Вече Чернышев, насупленный, подобранный, суровый, не обращая внимания на почтительно столпившихся за его спиной ребят, работал — отступал, долго вглядывался, прицеливался, делал кистью выпад…
Федор дольше всех стоял у него за спиной.
С этого дня он начал погоню за Вячеславом Чернышевым. Быть как он, работать как он, походить на него, и только на него! Стоял ли он за мольбертом, играл ли по вечерам на гитаре — за ним следили преданные глаза Федора. А когда Чернышев небрежно нахлобучивал свою мягкую щегольскую шляпу, набрасывал на плечи плащ, исчезал где-то в городской путанице улиц и огней, Федор чувствовал вокруг себя пустоту и одиночество. На время пропадала из жизни опора.