Свидание с Нефертити
Шрифт:
— Постой, постой!.. Но, старик, это чудовище!
— Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй!.. — продекламировал. Лева Слободко.
— Это ужасно — то, что ты говоришь… Значит, я должен трудиться на потребу пахарю, потому что он трудится на меня?
— В общем, да, для него.
— На потребу!.. Рядовой пахарь не поймет Левитана, Серова. Лети в тартарары искусство, разбивай вдребезги Микеланджело, рви на куски холсты Левитана — да здравствуют лебеди на лубке!
Лева Православный в ужасе схватил себя
А Федор ждал, что он ответит. Федор вспомнил Матёру. Как ни близка она, как ни дорога, но приходится признать, что там, в горницах, по избам, висят маки с конфетных коробок, кипарисы и русалки, пудрящиеся блондинки — рекламы царских времен. Микеланджело, Левитан, Серов, Ванг-Гог — знать их не знают в Матёре. Жить искусству но вкусам Матёры? Нет!
Неужели Чернышев не прав? Он спокоен, он слушает…
Выждав, пока уймется: Православный, Вячеслав, произнес:
— Не поддавайся, — и поставь себе цель — воспитать вкус этого пахаря. Возложи на себя эту трудную обязанность.
— Для того чтобы воспитывать, нужно, чтоб тебя, понимали. Бессмысленно приниматься за воспитание зулуса, если он не знает твоего языка.
— Учи своему языку!
— Учил поп еврейчика правильно говорить, да сам и стал по-местечковому картавить.
— На то ты не поп, а художник. Тут-то и проявись как личность.
Православный сосредоточенно мигая и посапывал, выражение его лица было угнетенно-серьезным.
— За твои добропорядочные слова может спрятаться какой-нибудь держиморда от искусства, — сказал он хмуро.
— Может, — спокойно согласился Вячеслав. — И за более высокие слова пряталась разная сволочь. Ожиревший рантье во Франции, наверное, до сих пор с умилением твердит: «Свобода, равенство, братство», да еще «Марсельезу» со слезой поет.
Пришел Иван Мыш, откидывая мокрый воротник пальто, проворчал:
— Ну и погодка. Собаку добрый хозяин за ворота не выгонит.
Увидел лежащего поперек своей койки в плаще и фуражке Леву Слободко, совсем скис, загудел плаксиво:
— Хлопцы, что же это?.. Тут полночь, изгонялся как легавая, устал, в свой угол спешил, — на вот, занято… Пьян?.. Ну да, пьян… Изволь нянчиться.
— У него, старик, душевная драма, нужно снисходить.
— Какая, к ляху, драма?.. Возьму вот в охапку и выкину на улицу.
— Старик, ты непоследователен. Только что провозгласил: при такой погоде добрый человек собаку не выкинет за ворота. Собаку! А он — учти — творческая личность.
— Ну а спать-то мне на полу, что ли, из-за этой, будь она неладна, личности?
— Он не меньше тебя нуждается в отдыхе.
— Га… — Растерянность, гнев, изумление Мыша Без Мягкого Знака достигли вершины.
Общими усилиями стали стаскивать «творческую личность» с койки. Она лягалась сапогами, произносила нечленораздельные ругательства, Иван Мыш, увернувшись от очередного пинка, подхватил под мышки, поднял в воздух дюжего Слободко, поставил на ноги в проходе. С минуту все в полном молчании с интересов наблюдали: свалится или нет? Слободке шатало, как тот камыш, о котором любит петь подвыпивший русский человек, я все-таки он с честью вышел из испытания — открыл глаза, обрел устойчивость, спросил:
— Это где я?
Каждый по-своему удовлетворил его законнее любопытство:
— В раю.
— На Парнасе.
— Иль в вытрезвиловке — одно и то же…
В поле зрения Слободко попал ухмыляющийся Вячеслав Чернышев, и Слободко стряхнул вместе с хмелем остатки сна, твердо шагнул на Вячеслава:
— Тебя-то мне и надо.
— Узрел, ишь ты!
— Давай хохмочки в сторону. Серьезно поговорим. Я считаю твою позицию чисто ренегатской…
Иван Мыш не на шутку забеспокоился:
— То ж он спор зачнет!.. Это в полночь-то. Уймите его — свету невзвидим.
Вячеслав трясся от смеха:
— Стоит кол, на колу мочало, начинай сначала.
— Ну, что вы все скалитесь?
— Старик, ты уже получил свою порцию, нечестно лезть за второй.
— Уже? — Слободко озадаченно почесал в затылке. — Убей, не помню.
— Еще бы…
— Ну и черт с вами. Укладывайте меня спать.
— Сегодня очередь Православного принимать гостей.
— У Православного от ног пахнет.
— Это аристократизм, старик.
— Вались ко мне, — пригласил Федор.
Иван Мыш, уже успевший залезть под одеяло, взбивая под головой подушку, по-домашнему успокоенно бубнил:
— Ну, так-то лучше… Спать будем… Утро вечера мудренее.
Слободко, повернувшись к стене, заполнял маленькую комнатушку богатырским храпом. Лампочка над подъездом во дворе бросала в незанавешенное окно робкий свет, он достигал смятой подушки Вячеслава, освещал крутой лоб, по — мальчишески короткую, вздыбленную челку.
Федор не спал, — пристроившись на краю жесткой койки, лежал с открытыми глазами, думал.
Цель… Это слово несколько раз повторил в споре Вячеслав. Слово прискучившее, приевшееся, как нудные старческие сентенции. Сейчас это слово, словно солдат, снявший шинель, надевший штатский костюмчик, представало перед Федором в ином свете, в него стоило пристальней вглядеться.
На заре туманной юности, по ту сторону крутого и тяжелого перевала, называемого войной, Федор шагал по утреннему городу, был глуп, наивен, самоуверен, но имел твердую цель — стать художником. Искусство казалось ему легендарным островом сокровищ. Он, Федор, верил — достигнет заветных берегов, найдет спрятанный клад.