Свидетель
Шрифт:
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете фонарей, двигались танки. Был давний год, и хотя перед мальчиком перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные, приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем кончится эта история, но отрезвление разгадки, меня занимало гораздо меньше, чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
Зеленое бронированное зверье, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие - юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал, как разгорается урна у входа - столика через три от меня. В этом кафе, отвлекшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине, в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих философских мыслях, а вовсе не о том, о чем следовало бы написать.
"Анна, - писал я, - я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на загадочную жидкость теплород. Зло живет по своим законам, возникает из ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать". Я писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание мое подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина Юга.
И еще я завел привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков - в расстегнутых рубашках, с седым мехом на груди.
Все они были одинаковые будто близнецы, и счет в игре у них тоже шел одинаково - полтора миллиона сюда, а еще половина - туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках. Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе этот был похож на черную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая на час или два, но, снова возвращаясь, снова говорили о чем-то своем. Запах кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса, смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком Сухуми. Длился день южного города...
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость. Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушенные.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.
Я писал в этом кафе о том, что за это время в осмысленности своей жизни недалеко ушел от московских посиделок. Даже пластмассовые столики и стулья здесь не отличались от тех, что стоят на московских улицах.
И так же, как в Москве, а может, и еще сильнее стреляли в этом городе, взрывали какие-то рестораны.
Шла неясная угрюмая возня, такая же, как идет везде, только здесь более активная. Эта дележка с оружием в руках была более кровавой и более далекой от меня. Мои друзья, впрочем, говорили о происходящем: "Наша война".
Вот играющие в нарды были ближе, и убогая кошка, бродившая под столами, была мне ближе чужой жизни с чужими деньгами.
В этой жизни и мятых деньгах не было интереса - что я, журналист, что ли.
Я думал о том, что все же нужно было бы съездить за какую-нибудь границу, поглядеть на места поближе и подешевле - попить кофе где-нибудь в Кракове или пройтись по улицам Иерусалима, навестить потолстевших одноклассников. Я не нужен теперь этому государству, и мне это можно.
Потом я пересел за своим столиком по-другому и принялся под стук бросаемых костей рассматривать другую половину сидящих.
Там появились и сели за столик милиционеры в штатском, столь очевидные, что стоило бы им пришить на свои легкие рубашки с коротким рукавом синие погоны.
Это были особые, южные менты, подтянутые и загорелые, видимо в капитанских чинах. Они были участниками "нашей войны", но я не знал - с какой стороны. Могли бы быть с любой, тем более что сторон в частной локальной войне было явно больше двух.
Капитаны пили кофе, для них наступило пока перемирие.
Наконец я опять приехал в Коктебель, и, еще раз убедился, что возвращение в прежние места тревожно.
Комнаты в Коктебеле стоили дорого, слишком дорого, даже для меня; и чтобы хватило денег, я устроился лесником в заповедник. Меня поселили, накормили и дали удостоверение на чужую фамилию. С фотографии в нем глядело очкастое лицо школьного зубрилы.
На следующий день в заповеднике начался лесной пожар. Сильный ветер раздувал пламя, и оттого тушить горящую траву и кустарник было страшно - огонь внезапно поворачивал на меня, и становилось нечем дышать.
Это была маленькая местная война, и в ней я чувствовал себя как дома.
Я и новые мои товарищи бегали по склону, вооруженные палками, похожими на грабли. Вместо зубьев к ним были прибиты обрезки автомобильных камер.
Этими хлопушками нужно было сбивать пламя. Потом приехала пожарная машина.
Лесники принялись набирать в ней воду в странные огнетушители, похожие на детские брызгалки, поливать из них дымящуюся землю.
Пожар умирал, и, наконец, я понял, что можно возвращаться к лагерю. После этого события я окончательно подружился с лесниками.
На изгибе холма стоял покосившийся стол с грибком, будто унесенный с детской площадки. Когда солнце уходило, я усаживался за этим столом и нервно щелкал ручкой.
Моему герою снова снился странный сон.
Это было действительно странное видение - люди, спускающиеся с горы, усталые, чуть запыхавшиеся, с пылью на военной форме и оружии.