Свидетельство

Мештерхази Лайош

«Странно, — недоумевала она про себя, — что у красавицы инженерши родственник такой… как бы это сказать… Беженец, наверное, какой-нибудь. Вот бедолага!»

А Казар, оставшись один, снова достал из кармана письмо жены.

«Дорогой Пишта! — писала Клара. — Ты должен понять, что дальше так продолжаться не могло и я тоже не могла поступить иначе. Я получила письмо от Бэллочки. Она пишет, что семейство графа — очень милые простые люди. Сейчас у них целый караван гостей из Будапешта. Меня они тоже пригласили к себе, и очень сердечно. В понедельник я была у Гезы. Он оставил свою практику в столице и поступил на скромную должность в сомбатхейскую больницу. Такие вот дела! Ты знаешь, что Геза всегда заботился о том, чтобы не быть слишком уж на виду. Он не паникер, и тем не менее его семья в любой миг была готова к отъезду. У них в машине оставалось свободное место, и они предложили его мне. Да еще пообещали дать мне машину с шофером, чтобы от Сомбатхея подбросить до графского имения (это недалеко). Я тотчас же позвонила

тебе, но тебя в конторе не оказалось. Весь вечер снова и снова пыталась связаться с тобой, но увы… Всю ночь я не ложилась, ждала тебя. Но ты не пришел. Я уж не знала, что и думать. Можешь себе представить мое беспокойство! Все же я упаковала вещи и утром побежала к тебе. Но меня не пропустили — все выходы были заняты жандармами. Мне удалось поговорить только со стариком Шушанским. Он меня успокоил, сказал, что тебе ничто не грозит. Но я все равно не могла оставаться спокойной. Хотелось проститься с тобой, а у меня оставались считанные минуты. Ведь Геза собирался тронуться в путь рано утром. И сейчас, пока я пишу эти строки, они ожидают меня внизу в машине и уже нервничают. Представляешь, как мне все это неловко. И как тяжело расставаться с тобой — вот так. Но, может, это и к лучшему. Прощание было бы слишком тяжким для нас обоих. Так все-таки легче. По-твоему, лучше было бы переждать здесь, но я этого не вынесу. Ты меня поймешь. Словом, нам нужно покориться судьбе. Эта война уже разлучила миллионы людей, и, может быть, навеки. Но я верю, что наша разлука будет короткой. Скоро настанут иные времена, и мы снова будем вместе, стараясь причинять друг другу поменьше обид, булавочных уколов, — поверь мне, Пишта, мы и раньше могли бы избегать их! Геза уже сигналит, и я кончаю писать. До скорейшего свидания, слышишь? И — целую тысячу раз.

Клара.

P. S. С собой я могу взять только самое необходимое. Прошу тебя, сложи мои платья в баул — и, в случав чего, снеси вниз, в подвал. Все, что нужно, найдешь в кладовке. Убирать и готовить зови прислугу Руднаи».

Казар дочитал письмо и молча уставился перед собой.

В голове промелькнуло: если бы Клара ехала поездом, то застряла бы у Банхиды. Венское шоссе, — но ведь и оно, вероятно, перерезано?.. Казар и сам не знал, какой ответ хотел бы услышать.

Если бы двумя годами раньше кто-нибудь сказал Эндре Капи, что однажды он станет партизаном, Капи засмеялся бы ему в лицо: «Ну и шутник ты, старина!»

Эндре Капи происходил из хорошей семьи, получил надлежащее воспитание. Он был единственным сыном. Папенька служил советником отдела в министерстве финансов. Понятно, что сынок тоже стал изучать право. Однако не успел он закончить и четырех семестров, как наступили новые времена. Они встряхнули души инертных молодых людей с голубой кровью, до сих пор снисходивших лишь к чиновничьей карьере, и обратили их внимание на столь важную, с точки зрения национальной экономики, сферу торговли.

И Эндре Капи в числе других покинул скучное право, влил свою «арийскую кровь» в еврейскую фирму. Он выправил патент на оптовую торговлю известью, песком, кирпичом, лесом и другими строительными материалами и перевел на свое имя фирму «Абрахам А. Краус» — целиком, вместе с самим Абрахамом А. Краусом, «приспособив» этого последнего на роль управляющего фирмой. Через несколько месяцев Капи уже настолько освоился с новой специальностью, что без труда мог отличать бревна от досок, гвозди от балок, цемент от песка и известняк от бутового камня. О нет, Эндре Капи не занимался политикой. К евреям у него никогда не было никаких претензий. В своем демократизме он заходил так далеко, что однажды, забывшись, выпил на брудершафт с Абрахамом Краусом, а противную с жировым горбом на спине Краусиху стал называть попросту Агикой. Евреи тоже не имели причин обижаться на Эндре Капи: он никогда не снимал с банковского, счета фирмы больше той суммы, о которой условился с управляющим, никогда не совал нос в дела управления «своей» фирмой и, чтобы меньше мешать, почти не ходил в контору. Зато, когда в этом возникала необходимость, охотно шел в министерства и разные присутствия, ведавшие заказами на материалы для общественного строительства. Он умел тактично подсунуть конверт чиновникам, с должным вниманием относившимся к делам фирмы, а его украшенные дворянской короной визитные карточки отлично выглядели на корзинах с новогодними подношениями.

Эндре Капи любил жизнь — красивую, веселую, брызжущую молодостью. Любил хорошую компанию, веселых собутыльников. Любил, сидя за белым столом и «кубок с жемчужным вином поднимая», произнести удачный тост. Любил красивых женщин, и по всем признакам они тоже любили его — интригующе бледного, с усиками «под Менжу», волнистыми белокурыми волосами и всегда элегантно одетого молодого человека, в чьих глазах, даже когда он смеялся, они угадывали тайную грусть и скрытое страдание.

Избежать военной службы Капи не стремился. Отслужил год вольноопределяющимся, демобилизовался в чине сержанта. Призванный еще раз, участвовал в победном вступлении венгерской армии в Трансильванию. К тому времени он был уже владельцем фирмы «Абрахам А. Краус» и, устроив несколько незабываемых вечеринок для офицеров полка, демобилизовался — на этот раз младшим лейтенантом. Позднее руководил поставкой строительных материалов аэродрому. На этой операции его фирма заработала несколько сотен тысяч пенгё, а он, Капи, чин лейтенанта. Заказы на строительство

военных сооружений следовали один за другим, и уже казалось, что в «интересах обороны страны, учитывая важность проводимой в тылу работы», Эндре Капи никогда больше не придется надевать свою красивую лейтенантскую форму… Осенью сорок третьего Капи постигла неизбежная участь всех сердцеедов: в двадцать пять лет он смертельно, или, как в обществе говорили, «по уши», влюбился в Клари Сэреми, белокурую красавицу с безупречной фигурой, весьма популярную среди посетителей бара «Шанхай». Божественная Кларисса — это было известно всем завсегдатаям — поступила сюда танцовщицей лишь из любви к искусству и к богемной жизни; она осталась при этом благовоспитанной дамой, отличной хозяйкой, — одним словом, настоящей Сэреми.

Эндре Капи каждый вечер просиживал теперь в «Шанхае» и не сводил глаз с очаровательной блондинки. Вскоре они, уже не таясь, вместе уходили домой, вместе ездили в театр, катались на лыжах, бывали в обществе друзей. В этот период Капи готов был ради Клары забросить все дела. Любовь их, о которой очень тепло судачили в светских кругах, достигла своего апогея, как вдруг, в апреле сорок четвертого, Капи получил повестку явиться на призывной пункт. По-видимому, военные способности Эндре Капи были оценены выше коммерческих. Поговаривали, впрочем, что в момент принятия этого жизненно важного решения в военно министерском портфеле шарила рука графа Тивадара Эрдёди, владельца другой оптовой фирмы стройматериалов (ранее «Якоб Розенблют и сыновья»). Разумеется, Эндре Капи предпринял со своей стороны все необходимые шаги, но его дружески приструнили: радуйся счастью, получишь хорошее назначение, будешь командиром роты, что возводит укрепления в Карпатах.

Эндре Капи вряд ли можно было назвать гением стратегии или, скажем, тактики, однако, как армейский офицер, он имел отличную аттестацию: был элегантен, обладал счастливой наружностью, почтительно держался со старшими и с начальством, умел найти общий язык с подчиненными. Он любил говорить, что «солдаты за него и в огонь и в воду», — и действительно, пользовался у солдат симпатией. Впрочем, до испытания огнем, к счастью для него, дело не доходило. Итак, господину лейтенанту Капи пришлось отправляться в армию. Душераздирающая разлука и романтические Карпатские горы, тогда еще отдаленная, но зловеще быстро приближавшаяся канонада и, наконец, всеобщая атмосфера «живем только раз» — все это натолкнуло его на мысль обвенчаться перед отъездом с Кларой Сэреми. Церемония состоялась в узком кругу друзей, новобрачные поклялись в вечной любви, а Клара и на этот раз поразила всех восхитительнейшим туалетом. Под торжественные звуки органа плыл по всей церкви в клубах ладана громкий восторженный шепот о том, что огромные бриллианты в ушах у невесты — настоящие!

К сожалению, вследствие непредвиденного оборота дел на фронте, отличная должность командира роты, «укрепленной по линии Арпада», оказалась столь же ненадежной, как и сама линия. В июне сорок четвертого Эндре Капи еще смог на одну-единственную, но незабываемую ночь наведаться к своей юной супруге. Но уже в августе, сделавшись командиром маршевой роты, он нюхнул вдосталь и крови и пороху. В октябре Капи назначили офицером штаба пехотного батальона, занимавшего оборону под Дебреценом. Батальон вскоре разгромили наголову, а Капи во главе роты новобранцев снова пришлось кланяться пулям — теперь уже под Кечкеметом. К декабрю от его роты уцелел всего один взвод, и стоял он теперь к северу от Монора в пронизываемых ледяным ветром перелесках, так мило шелестевших в мирные времена.

Теперь Эндре Капи снедало одно лишь желание — попасть домой. Много месяцев он не знал женщины, не имел даже мимолетной фронтовой интрижки. И, странное дело, — его не тянуло на такие связи. Ему нужна была Клара. До безумия, до боли в сердце. Кто-кто, а он знал, как умопомрачительно хороша и волнительна его Клари. И еще знал, что имеет все основания сомневаться в ее верности, хотя она-то могла не сомневаться в неподдельности подаренных им бриллиантов. Война надвигается на Будапешт, скоро там пройдет фронт, город будет занят противником! По рассказам товарищей и по собственному опыту пребывания в Карпатах Капи знал, что это означает для бедных беззащитных женщин!

В штаб он попадал теперь редко и уже много недель подряд жил в монорской грязище, словно первобытный человек: измятый, промокший до костей, грязный. И — под непрекращающимся огнем противника. Но все же какими-то путями и до него дошел слух: скоро их «перебросят» в резерв, в Задунайщину! «Нет! — вдруг проснулась в Капи сумасшедшая ревность. — Нет и нет! Во что бы то ни стало попасть домой, вырваться туда любой ценой — даже ценой побега».

«Домой!» — эхом содрогалось все его существо в холодную, стылую и в то же время горячую от артиллерийского шквала ночь. Домой — хотя бы с помощью тех, кто сейчас по другую сторону переднего края. С помощью вон тех перебегающих вдали маленьких фигурок в серых шинелях, которые все приближаются, подползают все ближе… Они-то уж наверное дойдут до Будапешта.

Слово «домой» было на устах и у рядовых солдат. К тому же господин ротный больше не орал и не наказывал за «пораженческие разговоры». И люди осмелели, стали показывать ему спрятанные за пазухой листовки: «Уж я и не знаю, господин лейтенант, как оно все, а только, может, так было бы лучше». Много недель они не получали писем, горячей пищи. Впрочем, и холодную им доставляли раз в три-четыре дня. Далеко справа, за холмом, расположился второй взвод, слева, еще дальше, — подразделение немецких эсэсовцев.