Свирепая справедливость
Шрифт:
«Ну и штука, – в темноте улыбнулся про себя Питер. – Не хуже атомной бомбы».
Выехав из города, машина свернула. Теперь она шла по узкой вспомогательной дороге между многочисленными тесно расположенными сооружениями: сувенирными киосками, арабскими кафе, лавками торговцев древностями; поверхность была неровная, и машина шла медленно.
По-прежнему не очень быстро они поднялись на холмы, и на вершине женщина свернула на грязную тропу. Тончайшая пыль заполнила машину, и Питер чихнул.
Полмили спустя показался щит на подмостках, преграждавший
«Военная зона, – было написано на нем. – Проезд запрещен».
Женщине пришлось прижаться к самой скале, чтобы объехать этот щит; часовые их не остановили.
Неожиданно Питер увидел большой черный утес, встающий прямо перед ним в звездной ночи и закрывающий половину неба.
Что-то ожило в его памяти: высокий утес над Иерихоном, выходящий на долину Мертвого моря; конечно – он сразу вспомнил: сцена последнего искушения Христа. Как это у Матфея? Питер вспомнил точную цитату:
Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их...
«Неужели Калиф сознательно выбрал это место из-за этой мистической ассоциации? И это часть того псевдорелигиозного представления, которое сложилось у Калифа о себе самом?»
Ангелам своим заповедаю о Тебе, и на руках понесут Тебя...
«Может ли быть, что Калиф видит себя наследником абсолютной власти над всеми земными царствами, той власти, которую в древних хрониках называют „шестым ангельским чином“, „престолами“?»
Питер почувствовал, что его дух дрогнул перед столь грандиозным безумием, перед громадным и грозным видением, рядом с которым он показался себе ничтожным и слабым. Страх охватил его, как сеть гладиатора, подточил его решительность, лишил сил. Питер молча сражался с ним, стараясь высвободиться из сети, прежде чем она доставит его, беспомощного, во власть Калифа.
Женщина резко остановила машину, повернулась, включила свет в салоне и несколько мгновений молча смотрела на Питера. Показалось ли ему или действительно на ее старом некрасивом лице промелькнула жалость?
– Здесь, – негромко сказала она.
Питер достал из кармана пиджака бумажник.
– Нет, – она покачала головой. – Вы мне ничего не должны.
– Тода раба, – поблагодарил ее Питер на ломаном иврите и открыл дверцу.
Воздух пустыни был неподвижен и холоден, низкие колючие кустарники пахли шалфеем.
– Шалом, – сказала женщина в открытое окно и резко развернула машину. Свет фар упал на рощу финиковых пальм впереди, потом снова ушел в пустыню. Небольшая машина набрала скорость и двинулась по извилистой дороге обратно, туда, откуда они прибыли.
Питер повернулся к ней спиной, давая глазам привыкнуть к слабому свету рогатого месяца и белому блеску пустынных звезд.
Через несколько минут он двинулся по тропе через пальмовую рощу. Здесь пахло дымом костров, меж деревьев висел голубоватый туман.
Где-то в глубине рощи жалобно заблеяла коза, послышался детский плач –
В центре поляны виднелся обнесенный каменным парапетом глубокий колодец с пресной водой. Над парапетом был примитивный блок, рядом располагался еще один темный предмет, который Питер не сразу опознал. Темный и бесформенный, он находился на самом парапете.
Питер осторожно двинулся к нему и почувствовал, как у него екнуло сердце: предмет пошевелился.
Человек в длинной просторной одежде, касавшейся песчаной почвы; казалось, он плывет в темноте.
Фигура сделала несколько шагов, и Питер увидел, что ее голову закрывает монашеский капюшон из той же темной шерсти, и лица в темноте не видно.
– Кто ты? – спросил Питер, и собственный голос резанул его слух. Монах не ответил, он высвободил одну руку из широкого рукава и поманил, повернулся и пошел по тропе в пальмовую рощу.
Питер пошел за ним; ему пришлось идти быстро, чтобы не потерять монаха из виду. Легкие городские туфли не предназначены для ходьбы по песку и каменным обломкам.
Они вышли из рощи, и прямо перед ними, менее чем в четверти мили, встал утес, подобный черному каменному водопаду.
Монах вел Питера по грубой, но хорошо утоптанной тропе, и хотя Питер пытался сократить расстояние между ними, он понял, что для этого ему пришлось бы бежать: монах в просторной рясе казался тучным и неповоротливым, однако двигался легко и быстро.
Они достигли утеса, и тропа зигзагами пошла в гору под таким углом, что Питеру пришлось наклониться вперед. Поверхность была покрыта глинистым сланцем и сухой землей, тропа поднималась все круче. Потом нога ощутила камень: пошли изношенные ступени в скале.
С одной стороны вниз уходила пропасть, с другой давила стена утеса, прижимая Питера к краю.
А монах все время шел впереди, резво, не уставая; он бесшумно шагал по древним ступеням, и звуков тяжелого дыхания не было слышно. Питер подумал, что такой грузный и такой выносливый человек должен быть необычайно силен. Двигался он не так, как божий человек, привыкший к молитвам. В нем чувствовались уравновешенность и собранность бойца, неосознанная гордость и сила воина. «У Калифа все не таково, каким кажется», – подумал Питер.
Они поднимались все выше, и панорама внизу становилась все величественнее, огромное пространство пустыни и гор с огромным щитом Мертвого моря, блестящего серебром при свете звезд.
Все царства мира и слава их ... – вспомнилось Питеру.
Ни разу за время подъема они не остановились передохнуть. «Высоко ли мы? – подумал Питер. – Тысяча футов? Может, полторы?» Сам он дышал глубоко и ровно, совсем не устал, и легкий пот, выступивший на лбу, остывал на прохладном ночном воздухе.