Свистопляска с Харриет
Шрифт:
– Мне нравятся такие, как вы! Неукротимые и беззаботные.
Харриет приступила ко второй кружке пива и вытерла пенные усы, которые она перед этим отрастила, что ничуть не уменьшило её очарования.
– После смерти жены меня ничто больше не удерживало в квартире на Сент-Джонс-Вуд.
– У вас нет детей?
– Дочь Жизель. В то время она оканчивала школу и жаждала идти по жизни своим путём. Было бы преступлением обременять её безутешным вдовцом. Я собрал небольшой чемодан, опорожнил копилку на каминной полке и послал дочурке воздушный поцелуй через замочную скважину её спальни. Это было мукой для любящего отца, но, как оказалось, в жизни всё к лучшему. Теперь она замужем, у неё то ли один,
– Какая очаровательная хозяйственность.
– Феллс.
– Что?
– Читтертон-Феллс, – объяснил я.
– В самом деле? – Харриет сделала большой глоток пива. – Мне кажется, что моя тётка живёт в местечке с похожим названием. Мы с ней редко видимся по причине глупой семейной ссоры, зовут её Матильда Оклендс. По-моему, именно так звучит фамилия её мужа… Помню, как однажды в детстве приезжала к ней. В девонскую деревню неподалёку от Долиша.
– Жизель вряд ли живёт там. – Я ощутил, как на меня накатилась волна грусти от того, что потерялась пусть и тонкая, но всё же ниточка с прошлым Харриет. – Она живёт на побережье, а не в Девоне. Дом её построен на рубеже веков и стоит на утёсе рядом с церковью.
Харриет задумчиво смотрела, как я допиваю свою кружку. Затем она рассмеялась.
– Вспомнила! Это дом назывался «Оклендс». А фамилия мужа тёти Матильды – Долиш, и живут они на окраине Кембриджа. Вот что делает с людьми возраст: сначала тебя покидает память, а затем и всё остальное. Совсем скоро я буду вынуждена подкрашивать волосы. – Она провела рукой по блестящим платиновым волнам, озорно улыбнулась и изогнула прелестную бровь.
– Мне трудно поверить, что вам хотя бы на день больше тридцати пяти, – заверил я с пылкой искренностью.
– Значит, вы слишком долго просидели в пустыне, общаясь лишь с кокосами. – Ей пришлось повысить голос, так как аккордеонист направился к нам, наигрывая «Счастливого бродягу». По счастью, старый пёс, лежавший у двери, внезапно пробудился и с утробным рыком набросился на ноги музыканта, и тот быстро ретировался в дальний угол. – Я люблю, Морли, когда мне говорят комплименты, – грустно продолжала Харриет, – но я вовсе не пустоголовая блондинка. И если вы надеетесь льстивыми речами затащить меня в постель, то я скажу auf Wiedersehen.
Она потянулась к сумочке.
– Но я… я ни в коем случае не хотел обидеть вас. – Мой стул с грохотом упал, больно ударив по ноге, но я не спускал глаз с её лица. – Умоляю вас, поверьте, я вовсе не из таких.
– Возможно… – Она снова села, наблюдая, как я поднимаю стул. – Но женщине нелегко путешествовать в одиночку. Ты почти физически чувствуешь одиночество и хватаешься за каждую возможность дружеской беседы, особенно когда встречаешь соотечественника. Но когда тебе пятьдесят семь, для тебя уже не существует такого понятия, как излишняя осторожность. – К ней внезапно вернулась улыбка. – Давайте, теперь можете мне сказать, что я не выгляжу хотя бы на день старше сорока девяти.
Мне хотелось сказать ей, что она прекрасна в любом возрасте, но я ограничился словами:
– Надеюсь, мы сможем узнать друг друга ближе, Харриет.
– Не будьте таким смиренным, Морли. – Она шлёпнула меня сумочкой. – Почему бы нам не уйти отсюда? Сегодня прекрасный вечер для прогулки.
Так начались наши слишком недолгие отношения с женщиной, которой суждено было стать светом моей жизни. Это была первая из наших прогулок по улицам Шенбрунна. Мы бродили по извилистым дорожкам парка между клумбами и кустарниками, вдоль берега маленькой речки, которая журчала под мостиками из желтовато-коричневого камня. По словам Харриет, меж валунов прятались тролли, замышляя недоброе. Было в ней
Харриет не приглашала меня к себе. Она объяснила, что её друзья предпочитают уединение и ей очень не хотелось бы злоупотреблять их великодушием. Рассказала о престарелой экономке, которая, помимо уборки и стирки, ещё и восхитительно готовит. Харриет утверждала, что её никогда в жизни так не баловали.
– В этом доме всё идёт как по маслу, – как-то сказала она, когда мы сидели в кафе с клетчатыми скатертями на столах и цветочными горшками на стенах. – Он как небо и земля отличается от моей квартирки в Уимблдоне. Там мне приходилось самой убирать и мыть полы, если я не хотела дожидаться четверга, когда заявлялась миссис Грин. Ты же знаешь, как нелегко найти в Англии хорошую домработницу. Хотя, может, и не знаешь, ты же мужчина и давно не казал носу на родину. Но поверь мне, Морли, было бы глупостью и подлой неблагодарностью жаловаться на жизнь с Анной и Инго.
– Милая, жалобы – это не для тебя. – Мы далеко продвинулись с того первого вечера в пивной, когда она испугалась, не вынашиваю ли я планы пошлой интрижки. Мы провели вместе много счастливых дней и ночей. – Ты никогда не говоришь о своей болезни.
– Тише! – Она наклонилась вперёд, дразняще обнажив свои божественные округлости, от которых моя душа неизменно начинала петь. – Ты обещал больше не заговаривать об этом. Нет, меня это не расстраивает, мой нежный исполин. – Она легко прижала палец к моим губам. – Но я хочу оставить это в прошлом. Если бы ты встретил меня два месяца назад, ты бы головы не повернул, а если и повернул, то вскочил бы на первого попавшегося верблюда и ускакал назад в пустыню.
– Вздор! – Голос мой охрип от волнения.
– Дорогой, я знаю, что мы не встречали в Шенбрунне верблюдов, но это не значит, что их здесь нет. Просто во время наших прогулок мы не сводим глаз друг с друга.
– Я не верблюдов имел в виду, и ты это знаешь. – Мне пришлось схватиться за края стола, чтобы сдержать дрожь. Её духи, смешавшись с ароматом свежемолотого кофе и горячего сливового пирога, кружили мне голову. Такого я не испытывал даже в палатке Абу эль-Пуккаби, когда амбре исходило от дымящегося чайника с редкими благовониями и специями в руках одной из его младших жён. – Я хотел сказать, моя Харриет… – С трудом я составлял слова из комка, застрявшего в горле. – Я бы любил тебя, даже если бы от тебя остались только кожа да кости, впалые глаза и лысый череп.
– Это серьёзное заявление.
Она поднесла было руки к платиновым волосам, но уронила их, так и не прикоснувшись, а её глаза, когда золотисто-карие, а порой почти чёрные, но неизменно прекрасные, наполнились слезами.
– Проклятье. Меня следует выволочь на улицу и отстегать кнутом за то, что я заставил тебя плакать.
В попытке обнять Харриет за плечи я угодил одним локтём в сливовый пирог, а другим в чашку с кофе и вынужден был довольствоваться её запястьем. Человек за соседним столиком, худощавый господин с карикатурно большими усами, поспешно взял газету, но я чувствовал, что он подслушивает, и испытал непривычное для меня желание встать и хорошенько врезать ему. Есть в жизни священные моменты, которые нельзя осквернять вульгарным любопытством. В Англии, разумеется, это не имело бы значения, потому что нас воспитали в презрении к иностранным языкам.