Свобода печали

Рощина Елена

А еще Е. Рощиной был свойствен особый, «кинематографический» взгляд на мир. Многое из того, что она писала, сродни сновидениям, восходящим к «долгим» кадрам Андрея Тарковского. В одном из ее писем читаем: «Почему-то никогда не любила театра, не смогла преодолеть его вторичности и условности. Но кино… что-то сновиденное… Новый фокус реальности, где возможны любые изобразительные, логические и ассоативные ходы. Любая метафора. Это мне очень близко, тут задействованы ощущения, впечатления, коды памяти. Я, например, просто впадаю в некий столбняк, когда смотрю… Висконти». Таким образом, приход Е. Рощиной во ВГИК имеет внутреннюю, личностную мотивировку. Специалистам еще предстоит оценить точность и оригинальность ее суждений об искусстве, кинематографе, но уже сейчас ясно, что в лице Елены Рощиной мы потеряли тонкого, блестяще эрудированного критика, умеющего не только мыслить,

но и точно, емко выражать свои мысли на бумаге. В сущности, и здесь она оставалась литератором.

Елена Рощина хотела не просто жить, но и БЫТЬ. Она искала пространства, равного душе. Были минуты, когда наступала гармония между ее временем и местом, куда забрасывала Елену жизнь. Такие минуты случались в Воронеже, в самом счастливом и самом «трудном» городе. Мгновения любви она ощущала в «бабушкиной» деревне Петрово, в маленьких российских городках, вроде Любима, в которых можно услышать «последний вздох России века отходящего».

К великому сожалению, ее стремление к своему месту часто наталкивалось на непонимание. Ей препятствовали в этом стремлении, потому что слишком высоко хотела жить, потому что не принимала страшной российской обыденщины, массового психоза «перестроечного» времени. Однажды у нее вырвалось в дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто – ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в этой своей ненужности». С брезгливостью относилась она к политиканству, к агрессии перекрасившихся чиновников. Ее пугало «дикое угнетение внутри: кражи, грабежи и убийства…» И в то же время она до сердечной боли жалела Россию, «эту великую нищенку, гениальную побирушку…».

Особенно плохо пришлось ей в Иванове. Здесь в полной мере познала она одиночество. Угнетало отсутствие родных душ, любимых занятий. В дневнике, в письмах – отчаяние, в одном из них она сравнивает себя с героинями Чехова из пьесы «Три сестры»: «Сижу на вокзале и жду, жду, жду. Годы, люди, события – все проходит мимо, а ты видишь только какие-то серые пятна». Были, конечно, проблески света и в этом городе, но в целом, читая «ивановские» страницы дневников Елены Рощиной, испытываешь какой-то мистический ужас. Будто тени будущих убийц брошены на листы ее последних дневниковых записей.

Елене Рощиной было дано многое. Она обладала зорким сердцем, владела словом. Это раздражало бессловесную сволочь. Елену Рощину нельзя было купить, склонить к жульничеству, заставить жить по законам толпы. Ее убили… И все-таки высшая правда существует. Существует хотя бы потому, что Бог дал нам возможность заглянуть в дневники, письма, прочитать стихи, статьи, в которых радуется и тоскует, печалится и надеется бессмертная человеческая душа.

Леонид Таганов

Стихотворения

Октябрь

Обрушился наш сад и золотом, и пепломНа сморщенные лбы непроходимых луж,И гривы у рябин, растрепанные ветром,Причудливо сплелись венком нежнейших дружб.Вокруг крепчал октябрь, в костры сгребали листья,И дым в саду был сиз, как стая голубей,И старый дом-корабль, у нас читая в мыслях,Старательно хранил печать судьбы твоей.И бережно меня за подбородок веткаВзяла, как своего ребенка, – на испуг,И дымный вкус осеннего терпеньяКоснулся снова запаленных губ.

9 октября 1988

Монастырская тюрьма

За этим забором и небо оправлено в проволоку,У главных ворот часовым замерла тишина,По полу кирпичному судьбы российские – волоком,И старость, и страсть переплавив, как редкий металл.Прекрасные очи успеют наплакаться досыта,До ярости мудрой, и тут не сносить головы,Под грохот замков уведут неуемную до свету,И годы

сомкнутся, как веки холодной воды.Устанут и руки, и мысли, а душу бессоннуюЕвангельский стих не спасет от прорывов ночных,Лишь колкая ветка с платочным муслином шиповникаУсладу покоя дарует в посулах благих.

29 марта 1989

* * *

Золотистый запах чабреца,Коммунальной кухни западня.Отрешенность бледного лицаМучает и трогает меня.Знаю, как остры твои края,Как жесток беспомощный порыв.Птица черноперая моя,Искра угасающей поры!Спутаны потоки слабых жилНа запястьях сношенной судьбы,Вымолю – чтобы вовеки жилВ перехвате черной высоты.Но оборван твой летящий рост,Резкий взмах широкого крыла.Лоб в ладонях и мерцанье слезНа глазах – темнее толщи льда.

12 апреля 1989

* * *

Полнолуние. Ложится отблеск медныйНа шероховатые стволы.Горьковато-пряный вкус изменыУ тревожной зелени звезды.Словно хруст пергаментного свитка –Резкий звук неузнанных шагов.В пристальности лунного софитаГнутся спины улиц-чубуков.Ледяные поцелуи стеколСтудят медленно разгоряченный лоб.До рассвета старый пыльный топольВзгляд мой отгоняет от ворот.

12 апреля 1989

* * *

Избавь от сердечного рабства,Послушнической стези.Оставь мне духовное братствоКолючей звездой на пути,Душе – тишину приближений,Плечу – тяжесть смуглой руки,Крутые пороги сомнений –Отчаянью вопреки.Служеньем и любованьемЗастывшее сердце живет,Мой брат, пусть багровое пламяСметает беспомощный год.Пусть мысли летят одинокоИ души в овраге растутЗапущенной, синей осокой,Не раня протянутых рук……Лампадой дымится огарокВ твоем закопченном углу,А я над заплатами правокСломала смиренья иглу…

13 апреля 1989

* * *

Кладбищенской гнилью и серойЗатоплены бедные дни,Над мыслью засохшей и серойБолею до бледной зари,Над сердцем, как проповедь, ложным,В сухой, равнодушной коре,Я плачу в вонючей прихожейСо шрамами жгучих измен.Растоптана солнцем пустыня,Бесплодьем иссушена,В ней путь – одиночества схимаЗа жалкий обрубок крыла.