Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе
Шрифт:
Понятно, что Павел Третий преклонял колени не перед обоями, но функции и церкви и живописи четыре с половиной века назад были совершенно иными, чем теперь. А главное — ходили в церковь и смотрели на живопись совершенно иные люди. Храм был многофункциональным ядром притяжения: туда приходили за всем сразу, в частности и за тем, для чего у нас теперь телевизор. Но нам, сегодняшним, не взглянуть глазами людей прошлых эпох и не стать ими — невозможно, да и вряд ли нужно.
После смерти Микеланджело многие написанные им в Сикстинской капелле обнаженные тела скрыли: пририсовали покрывала — сорок штук. Сейчас, при полной расчистке и восстановлении первозданного оригинала, двадцать
Что до искусства, не знаю, какие ощущения владели душой человека Ренессанса, но нам для значительности необходима тайна, загадка, недоговоренность. Слой недосказанности на росписи Микеланджело вполне материален — лампы, печи и свечи, — но разве свеча в Сикстинской капелле — это просто свеча? И то, что она там коптила четыре с половиной века подряд, — это факт культуры.
И вообще — нужно ли и возможно ли бороться с течением лет? Этот вопрос возникает каждый раз, когда я вижу вычищенный пескоструйными машинами собор. Безнадежны как попытки прорваться в будущее, так и укрыться в прошлом — не помогут ни ракета, ни колокольня.
Да, наши предки строили собор таким, каким мы теперь заново сделали его, — желтеньким, но нам-то он достался сереньким. А копоть столетий легла не только на стены, но и на человека, и мы собору достались такими, какие мы есть, — цвета времени.
Рейхстаг снова взят
Две недели с первых полос европейских газет не сходила загадочная картинка: окруженная толпой огромная подарочная коробка. Это берлинский Рейхстаг, который упаковал знаменитый художник-концептуалист Христо. Среди зевак оказался и я, специально съездив в Берлин своими глазами посмотреть на эту диковину.
Зрелище действительно трудновообразимое — пока не побываешь вблизи сам. Посреди чистого поля — а Рейхстаг (если кто его по возрасту не брал или просто не видел) стоит отдельно и привольно — возвышается, пожалуй, даже не сооружение, потому что не по ведомству архитектуры: призрак, Моби Дик, фата-моргана. Нечто воздушное и легкое, на фоне облаков похожее на облако. Перепоясав ткань пятнадцатью километрами ярко-синих канатов, Христо использовал 100 тысяч квадратных метров серебристого полипропилена, чтобы тщательно завернуть одно из самых исторически важных зданий в мире. А вокруг толпится народ, дивясь, недоумевая, негодуя, восторгаясь.
Разрешение на затею Христо вынес бундестаг в общем-то небольшим перевесом голосов, а среди стойких противников был, например, сам канцлер Коль. Я наблюдал упакованный Рейхстаг в смешанной немецко-русской компании, где голоса разделились, как в бундестаге. Первым делом задается классический вопрос: зачем?
Прежде всего это красиво. Я приходил к Рейхстагу и ранним утром, и солнечным днем, и ночью. Опытный упаковщик Христо, на счету которого завернутый мост в Париже и обвернутые острова в Карибском море, учел все: его берлинское произведение прекрасно и таинственно — что в искусстве
Строгие, стройно ниспадающие складки придают зданию неожиданное сходство с греческой статуей, и я поймал себя на мысли, что вот оно, вот чему я свидетель, — так новейшая история переходит в античность, в историю древнюю.
Быть может, акция Христо и есть наиболее наглядный символ конца страшного XX века. Еще точнее — символ наступления века XXI, для которого многозначный зловещий Рейхстаг встанет в ряд с нужными только туристам пирамидами.
Конечно, Христо забегает вперед: достаточно взглянуть на окружающий город, в котором разделявшая его Стена хоть и исчезла, но ощущается явно и болезненно. Поразительное чувство возникает в Берлине: богатая столица богатейшей страны едва ли не ежеминутно напоминает о том, что была война, что потом была «холодная война», что мир был разделен и разорван.
Преуспевающий город с незаживающей драмой. Потуги Западного Берлина стать европейским Манхэттеном, заведомо обреченные на провал по тысяче очевидных причин. Осыпающаяся имперская роскошь прусско-советского Восточного Берлина. Воспетая в книгах и кино площадь Александерплац, окруженная хрущевскими коробками и увенчанная пятиметровой фигурой Майкла Джексона. Зияющие раны пустырей в центре города, шрамы руин по обе стороны рухнувшей Стены, уродливые нашлепки строек на главных улицах. Берлин пока остается разрубленным на части, и всему миру далеко до гармонии.
Броский символ Христо не фиксирует, а предрекает. Но художнику и положено забегать вперед. Главное: Рейхстаг уже можно упаковать в серебристую ткань, чтобы к нему стягивались безоружные толпы, а не наоборот.
Ограбление века: смысл буквальный
Я только что был в Норвегии — как известно, одной из самых благополучных, главное — спокойных стран Европы, да и всего мира. И эпидемия терроризма норвежцев, к счастью, не коснулась. Но там совсем недавно произошло нечто, что напрямую, как мне кажется, связано с темой нашего сегодняшнего собрания. Связано, я бы сказал, стилистически. Тихая Норвегия до сих пор возбуждена наглым и грубым ограблением, случившимся 22 августа 2004 года.
Из Музея Мунка в Осло вынесли две самые известные картины выдающегося норвежского художника Эдварда Мунка — «Крик» и «Мадонну». Другой вариант картины «Крик» уже крали однажды, из Национальной галереи. Но тогда именно украли, а сейчас именно вынесли, взяли на гоп-стоп. Вроде не так уж важно, кража или грабеж, но — характерная примета времени. Как красиво показывают в кино интеллектуально-технические ухищрения, тянущие на Нобелевку, к которым прибегают виртуозы, чтобы стащить шедевры. А тут просто, тупо, результативно. Примерно то же самое происходит с терроризмом: вместо того чтобы разрабатывать схемы, можно оглянуться на длинную нетерпеливую очередь самоубийц и из нее кого-то выдернуть.
В этом смысле особенно примечательно, что именно похитили. Мунковский «Крик» — не просто икона экспрессионизма, это автопортрет ХХ века. Можно ни разу в жизни не быть в музее, никогда не слышать имени Мунка, но «Крик» знают все. Этот разинутый в вопле рот, эти дико искривленные линии не только человеческого тела, но и всего вокруг одинокого человека. «Крик» — анти-Джоконда или, если угодно, Джоконда ХХ века.
У Леонардо — соразмерность, покой, гармония плюс улыбочка эта: догадывайся почему. Хотя ясно: нам оттуда привет, над нами усмешка, как это мы таращимся.