Свобода!
Шрифт:
Склонившись над убитым другом.
А Мушкин тихо обронил:
«Да и тебе бы по заслугам…»
И Вятский, болью оглушён,
Не слышал это замечанье.
В его сознании, как сон,
Шли чередой воспоминанья,
И братьев образы рывком
Неумолимо воскрешала
Живая память, но потом
Ослабевала, отступала…
Он будто обо всём забыл
И так сидел окаменело.
К нему никто не подходил.
Он
Слегка шатаясь, прочь побрёл…
А ночью, слякотно-ненастной,
Решившись, Вятский перешёл
К повсюду отступавшим красным.
Наутро офицерам стал
Поступок Вятского известен.
«Позор! – один из них сказал. –
Какая низость и бесчестье!» –
«Предатель – лучшая мишень!
Коль встретимся – щадить не стану!» –
Кичился Мушкин, в тот же день
Произведённый в капитаны.
8
«Какая, право, ерунда:
Разделаться с большевиками!
Ещё усилье, господа!»
Но перегоновское пламя
Лизнуло спины. И тогда,
Уже бесчинствуя и грабя,
Тылы увязли навсегда
В непобедимой русской хляби.
Теперь не овладеть Москвой:
В частях нарушено снабженье.
И календарной чередой
Выстраивались пораженья.
Арсений всё переносил
С завидной стойкостью, но всё же
Осознавал: не хватит сил,
Чтоб красных смять и уничтожить;
От злости безрассудным стал
И был в бою контужен взрывом…
Его никто не подобрал
При отступленье торопливом.
Очнувшись, он не мог понять:
Где он сейчас, что с ним случилось?
Кругом темно, не разобрать…
Изба как будто… Доносилось
Откуда-то из-за стены
Назойливое бормотанье:
«Устал я, братцы, от войны…
Устал… Господне наказанье…»
Арсений осознал: «Живой».
И вдруг представил, что от смерти
Он, погибавший, как герой,
Спасён сестрою милосердья
Со скорбным ангельским лицом,
Возможно, юною княжною,
Прелестной нимфой, незнаком…
Но – снова кто-то за стеною:
«Отвоевал своё… Теперь
Недолго мучиться – могила…»
Тут робко заскрипела дверь,
Приотворилась и впустила
Подрагивавший свет – свечу,
Полуприкрытую ладонью,
А после – бабу-каланчу
В платке, в холщовом балахоне.
Происходящее на миг
Ему зловещим показалось.
С трудом сдержал Арсений крик,
И тело судорожно сжалось.
«Ну, живы!» – выдохнула вдруг
Она с огромным облегченьем,
И у Арсения испуг
Сменился лёгким изумленьем:
«Кто ты такая? Что со мной
Произошло? Что это…» – «Тише:
Лежит недужный за стеной.
Ох, беспокойный, всё-то слышит.
Я вас надысь подобрала
Обмершего. Едва признала –
Так с раненым к себе свезла
Да никому не рассказала
Что вы – Елизаветин-сын.
Лиха година! Ад кромешный!
Вон, в горнице ещё один,
Плохой и дюже безутешный…» –
«Что за деревня?» – перебил
Её Арсений. «Седаково».
Он медленно глаза закрыл
И больше не сказал ни слова.
Ни слова. Баба рядом с ним
Ещё немного посидела,
Потом решила: «Нелюдим»,
Тихонько встала и несмело
Сказала: «Только вас нашла –
Погоны сразу и спорола.
А как бы с ними я смогла…»
Арсений словно от укола
Внезапно дёрнулся, раскрыл
Глаза и посмотрел тревожно
На бабу, но сообразил:
Иначе было невозможно, –
И еле улыбнулся ей.
«Покушали бы…» Отказался.
В его сознанье всё быстрей,
Стремительней кружился, мчался
Молниеносных мыслей лёт:
«Мы отступили. Вдруг разбиты?..
Бежать! Возможно, повезёт…
Здесь глупо ожидать защиты.
Я в Седакове! Ну дела!
Как будто чья-то злая шутка.
Крестьянка барича спасла!
Курить… хотя бы самокрутку…
Спороть погоны! Боже! Как
Предстану я перед своими?!
Сдаст красным: я заклятый враг.
Бежать! Бежать!! Бежать!!! Во имя!..»
Всё больше нагнетала страх,
Совсем лишив его покоя,
Та мысль, что в десяти верстах –
Его поместье родовое…
9
«На вилы бар!» Пожар, погром –
Дозволенное окаянство.
И превратились в бурелом
Древа ветвистые дворянства.
Остервенело мужичьё.
Арсений в ужасе, в смятенье
Нещадно проклинал своё
Дворянское происхожденье
И, барской злобы не тая,
Бессильно скрежетал зубами:
Теперь родимые края
Встречают пулями-штыками…
Иным, совсем иным в те дни
Душа Лизи переполнялась.