Свободная любовь. Очарование греха
Шрифт:
— Если вы мне позволите быть откровенным…
— Вы сами должны знать, что можно говорить и чего нельзя.
— Я узнал несколько дней тому назад, что вы здесь, и узнал также, на что вы тратите свою молодость. — Грауман подошел вплотную к решетке и продолжал хриплым голосом: — Я вам сейчас скажу, что я подразумеваю под капиталом. Я подразумеваю ваше великолепное тело, которым вы пренебрегаете. Как вы думаете, каково ваше назначение в мире? Впрочем, откуда вы можете это знать, вы, до краев перегруженная отжившими добродетелями! Будь они прокляты, все эти поэты и прозаики, мелющие вздор о достоинстве женщины, чтобы не потерять своих читателей, которым делается дурно, когда попадается слово «гетера», за исключением случаев, когда того требует рифма. Тысячами языков следовало бы предать их анафеме, но у меня только один, и к тому же сейчас будет гроза. Помните же: не слушайте ни ханжей, ни свободных мыслителей, ни романтических мечтателей и не думайте, что вы несчастны. Вы — счастливейшая из всех, если только, конечно, у вас хватит мужества стать хозяйкой своего счастья. Если вы захотите, высший свет будет принадлежать вам, будет лежать у ваших ног. Такая женщина, как вы, — это Наполеон, Александр Македонский, вы — властительница мира. Поверьте мне, я ваш истинный друг, и то, что я говорю, я говорю от чистого сердца. Станьте знаменитой куртизанкой, отбросьте жалкие предрассудки, приковывающие вас к этому тесному кругу. Однако начинается дождь. Мы еще поговорим с вами. Прощайте!
И Петер Грауман мелкими шажками побежал по улице и растаял как видение в белой пыли, поднятой налетевшим вихрем.
Рената опомнилась, только когда крупные капли дождя стали падать ей на голову.
2
Когда господин Замасса возвратился с семичасовым поездом из города, гроза была еще в полном разгаре. Он привез с собой двух молодых людей, асессора и архитектора, племянников своего будущего зятя. Они очень мало говорили и все время не сводили глаз с Ренаты, с робким восхищением прислушиваясь к каждому ее слову. Фрау Замасса заметила это и едва сдерживала свою злость. Но скудные знаки внимания молодых людей напомнили Ренате прошлое, и лицо ее прояснилось. Фрау Замасса резким тоном приказала ей идти на кухню и распорядиться относительно ужина. Рената встала и вышла из комнаты. Проходя по узкому коридору, она услышала, что кто-то шепотом зовет ее. В дверях стоял господин Замасса и делал ей таинственные знаки. Вид у него был торжественный, и, когда Рената вошла в комнату, он неслышно запер дверь на замок, вытащил из кармана небольшую бархатную коробочку и, хихикая, открыл ее. Он громко фыркнул от удовольствия, видя, с каким восхищением Рената смотрит на великолепную бриллиантовую брошку. Рената страстно любила бриллианты, и теперь она невольно закрыла глаза и с улыбкой спросила, не понимая всей этой таинственности:
— Это, наверное, для фрейлейн Фанни-Элизы?
Господин Замасса продолжал хихикать, потом, приблизив губы к уху Ренаты, прошептал:
— Нет, это для вас, моя красавица.
— Для меня?
— Да, конечно, для вас, если вы захотите быть доброй. Фанни-Элиза тоже получит подарок, но только завтра.
— Не принести ли вам стакан воды? — холодно спросила Рената.
— Ну, моя цыпочка, не делай вид, как будто ты никогда не имела близости с мужчиной!
У Ренаты зашумело в ушах, голова ее горела.
— Негодяй! — сказала она. — Ваше счастье, что у меня нет под рукой ножа.
И она обвела комнату таким диким взглядом, что господин Замасса поспешно захлопнул свою коробочку и опасливо отклонил голову, как бы боясь, что Рената бросит в него камнем.
Тяжело дыша, вышла Рената из комнаты, и, когда возвратилась к остальным, он почти одновременно вошел в другую дверь.
— Вот, дочь моя, свадебный подарок твоего отца, — с пафосом произнес он, бросая ядовитый и угрожающий взгляд на Ренату.
Фанни-Элиза театрально упала к нему в объятия. Явилась из своего убежища и Гретхен, так как гроза уже прошла, и позеленела, увидев прелестную брошку. От зависти и досады на глазах ее выступили слезы, и дрожащими губами она проговорила:
— Если бы я получила что-нибудь подобное, то целый день, не переставая, целовала бы папу и маму.
Это всех рассмешило. Фанни-Элиза положила коробочку на подзеркальник, и так как молодые люди настоятельно просили ее сыграть что-нибудь, то она с усталым видом села за рояль и заиграла Шопена. Игра Фанни-Элизы была ученическая, да и то не вполне безупречная. Когда она закончила, со всех сторон послышались одобрительные восклицания, в ответ на что она только скромно вздохнула. Потом все ушли на веранду, и Рената осталась одна. Внимательные взгляды молодого архитектора немного подняли ей настроение. Но все же в душе царили печаль и сомнения. Она подошла к роялю, машинально коснулась клавишей и почти бессознательно начала играть ту же балладу, которую только что исполнила Фанни-Элиза. Музыка удивительно подходила к ее настроению; ей казалось, что в ее душе пронеслась буря, а теперь все было спокойно и полно ожидания. В комнату вошли на цыпочках архитектор и асессор, за ними остальные. Лицо Гретхен сияло торжеством, как будто она одержала победу над сестрой, фрау Замасса задыхалась от злости; у мужа ее был такой вид, словно он выпил бутылку уксуса. Фанни-Элиза, бледная как смерть, стояла около портьеры и дергала за шнурок. С этой минуты не было на свете существа, которое бы она ненавидела пламеннее, чем Ренату.
Когда Рената закончила, асессор не мог удержаться от восторженных рукоплесканий. Архитектор был так очарован, что даже раскрыл рот, что придало ему комический вид. Вошла горничная накрывать стол, и все общество снова удалилось на веранду. Семейство Замасса вело себя так, как будто вместо Ренаты было пустое место.
Ей не хотелось есть, не хотелось оставаться среди этих людей; она незаметно ушла в свою комнату, позвала Ангелуса, который в последнее время начал выказывать явные признаки меланхолии, и отправилась гулять.
Небо снова было ясным, луга сверкали яркою зеленью, и дождевые капли ритмично падали с листьев. Ангелус катался по траве, с оглушительным лаем гонялся за мухами и вихрем носился взад и вперед по дороге. На лавочке у сельского трактира сидел за кружкой пива Грауман. Увидев его, Рената пожалела, что выбрала из всех дорог именно эту.
— Как хорошо, что мы опять встретились, фрейлейн, — сказал Грауман, подходя к ней.
— Это чистая случайность, — вспыхнув, заметила Рената.
— Я очень благодарен этой случайности. А, эта бестия Ангелус все еще у вас! Вы мне позволите пройтись вместе с вами? Продолжим наш разговор. Итак, предположим, что я ценой вашей ложной добродетели предложил бы вам богатство, власть, славу, одним словом, все, чего вы только могли бы пожелать, — стали ли бы вы хоть одну минуту размышлять о том, что вам делать?
— Слушайте, — поспешно прервала его Рената, — для меня совершенно непонятно, чего вы хотите, и я даже не хочу этого понимать. То, что вы мне говорите сейчас и говорили раньше, кажется мне смешным и высокопарным, а я ненавижу все высокопарное. Вы меня совсем не знаете. Вы хотите меня заманить в какую-то ловушку. Почему вы не скажете просто, чего вы хотите? Однако нам неудобно дальше идти вместе.
— Мне нужно перед вами оправдаться. Пожалуйста, зайдемте со мною на четверть часа вот в эту беседку около трактира.
Рената согласилась, лишь бы отложить возвращение домой. Через минуту они сидели друг перед другом в тенистой беседке. Рената слушала Граумана и машинально ласкала собаку, положившую голову ей на колени.
— Вы ошибаетесь, говоря, что я вас не знаю. Во-первых, из самых достоверных источников мне известно ваше прошлое. Во-вторых, я думаю, что имею правильное представление о вашем характере. Не станете же вы отрицать, что все, что до сих пор делали, было лишь средством, ведущим к одной цели, которая неизвестна вам самой, но к которой вы невольно несетесь, как доска, плывущая по течению. Вы думаете, что я хочу вас заманить в ловушку. Нет, я хочу быть вашим штурманом среди бесчисленных жизненных мелей. Сказать о вашем лице, что оно красиво, — этого мало. Вы понимаете, что в такую минуту я не способен говорить вам комплименты, мы ведь с вами не кадриль танцуем. Ваше лицо для меня — воплощение идеала. Вы королева, прирожденная королева, — да, смейтесь, смейтесь! Это почувствовал, вероятно, и тот герцог. Но, чтобы вы не считали меня пустым болтуном, я должен подробнее изложить вам свои воззрения на этот предмет. Я разделяю женщин на четыре класса: королевы, гувернантки, кухарки и девки. Королевы призваны властвовать; мужчины — их подданные. Они непобедимы, их царственная природа сказывается во всем, что они говорят и что делают, и даже в самом их молчании. Гувернантка — это воспитательница, женщина-мать, страдалица, живущая только для детей. Кухарка — это грубая натура, хозяйка, главная прислуга, ключница, вообще представительница примитивной внешней жизни. Что представляет собой девка, мне нечего объяснять. Конечно, это подразделение является совершенно внеклассовым. Девки могут восседать на троне, а королевы работать на фабриках, бывают кухарки с княжеским титулом и гувернантки среди уличных женщин. Чего я хочу — это чтобы вы, по крайней мере, не противодействовали своему призванию. В этом призвании я был твердо убежден с первой минуты, когда увидел вас, и продолжаю быть уверенным и до сегодняшнего дня. Надеюсь, вы понимаете теперь, что я хотел сказать?
— Нет, нет, я ничего не понимаю, все спуталось в моей голове от ваших слов, — прошептала Рената.
Спускались сумерки; издали доносилось пение девушек, к которому Рената прислушивалась с необъяснимой, все увеличивавшейся тревогой.
— Представьте себе такой случай, — продолжал Грауман, и его фанатичный голос зазвучал еще жестче и глуше. — Какой-нибудь человек покидает в разгаре вечера веселое общество. Ему необходимо уехать далеко, и он уезжает. Проходят месяцы, годы. Он снова возвращается в тот же дом. Во всех комнатах темно и тихо, но все двери открыты. Наконец он приходит в зал, который внезапно покинул давным-давно; только один этот зал освещен, и все, кого он здесь оставил, по-прежнему сидят еще за столом, как будто он вышел отсюда минуту назад. Выражения лиц сидящих за столом разнообразны: одни веселы, другие лицемерны, третьи смешливы. Но, приглядевшись, человек видит, что эти лица окаменели, и выражение их не меняется, сколько он ни глядит на них… Но что с вами?