Свои-чужие
Шрифт:
– Не самая удачная мысль.
Тут, как будто одной неудачной мысли было мало, Бонни Неизвестная присела на корточки, с тем, без сомнения, чтобы оказаться вровень с собеседником и вести более непринужденный разговор, но не подумав при этом, докуда вздернется подол ее платья. Трусы у нее тоже оказались голубые. Маргариткам в тон.
– Понимаете, какое дело… – сказала она, не попадая интонацией в такт содержанию. – Тут все поголовно женатые. Я-то не вижу ничего зазорного в том, чтобы потанцевать с женатым, – танец ровным счетом ни к чему не обязывает. Но ведь они все притащили сюда жен.
– А жены считают, что танец обязывает? – Джо Майк старался смотреть только ей в глаза.
– Именно, – ответила она печально и заправила прямую светло-каштановую прядь за ухо.
В этот миг на преподобного снизошло
– Ну, пойдемте… – протянула Бонни просяще и плаксиво. – Тут, кажется, только вы да я без пары.
– Если вы пару себе ищете, то это не ко мне.
– Да просто потанцевать хочу, – сказала она и положила ему руку на то колено, что было не занято бумажным стаканчиком.
Поскольку преподобный Джо Майк как раз мысленно бичевал себя за то, что позволил внешним приличиям возобладать над истинным милосердием, он заколебался. Помыслил бы он хоть на две секунды о приличиях, если бы хозяйка попросила станцевать с нею? Если бы сейчас перед ним на корточках сидела не сестра Беверли Китинг, а она сама, если бы это ее широко расставленные синие глаза были устремлены в его глаза, и ее платье взбилось так высоко, что открылось нижнее белье… – тут он остановил разбег воображения и даже незаметно потряс головой. Нехорошие мысли. Он попытался вновь обратить свой разум к пяти хлебам и двум рыбам, а когда убедился, что – вотще, поднял указательный палец и сказал:
– Один раз.
Лицо Бонни Неизвестной озарила улыбка, преисполненная такой благодарности, что преподобный Майк задумался – а случалось ли ему раньше сделать столь счастливым хоть одно живое существо? Они поставили свои стаканчики и принялись поднимать пастора с земли, что оказалось делом мудреным. И прежде чем выпрямиться окончательно, оказались в объятиях друг друга. Из этой позиции Бонни нетрудно было сцепить руки у пастора на шее и повиснуть на нем на манер епитрахили, которую тот надевал на исповеди. Он неуклюже обхватил ее обеими руками за талию – в самом узком месте, большие пальцы встретились под сходящимися ребрами. Он не знал, смотрит ли на них кто-нибудь. И вообще был охвачен ощущением невидимости, словно таинственное облачко лаванды, окутывавшее сестру Беверли Китинг, скрыло его от всего мира.
На самом деле, до того как залучить преподобного, Бонни все же удалось уломать еще одного партнера, но завершилось это так печально, что не потянуло даже и на полтанца. Она оттащила в сторонку Дика Спенсера, работавшего в поте лица над апельсинами, сказав ему, что по трудовому законодательству соковыжимателям полагается перерыв. Массивные роговые очки придавали Дику Спенсеру очень умный вид – он казался гораздо мозговитее, чем Фиксов напарник Ломер, который не захотел одарить девушку незабываемыми мгновениями, хотя она дважды со смехом прильнула к нему всем телом. (Дик Спенсер и вправду был умен. А вдобавок еще и очень близорук – до такой степени, что, когда в пылу задержания с него сбивали очки, вообще ничего не видел. И мысль, что человек, которого он вяжет, пустит в ход ствол или нож, а он этого может не заметить, привела его сперва на вечерние курсы, потом в юридический колледж и заставила получить высший балл на экзаменах.) Бонни взяла Спенсера за липкую руку и повела на задний двор. Там, стукаясь о других танцующих, они расчистили себе место. Обхватив Спенсера за шею, она чувствовала под рубашкой его тонкое тело – приятно тонкое, такое тонкое, что могло бы обвить собой девушку дважды. Второй заместитель прокурора, Казинс, был посимпатичней, можно даже сказать – красавец, но видно было, что чересчур много о себе понимает. А Дик Спенсер такой лапочка, и вот она в его объятиях…
Бонни не успела додумать эту мысль – крепкая рука схватила ее за плечо. Бонни очень старалась поймать взгляд Спенсера за стеклами очков, и от этого или от чего другого голова у нее кружилась. Бонни крепко держалась за Спенсера. И не заметила, что к ним подходит какая-то женщина. Если бы заметила, то, наверно, успела бы отстраниться или, по крайней мере, придумать что-то толковое в свое оправдание. Женщина тараторила так громко, что Бонни пришлось попятиться. Вот при каких обстоятельствах Дик Спенсер с супругой покинули крестины.
– Уже уходите? – спросил Фикс, когда чета проплывала мимо него по гостиной.
– Умеете вы за родней приглядывать, – сказала на это Мэри Спенсер.
Фикс сидел на диване со старшей дочкой Кэролайн, раскинувшейся поперек его коленей и посапывавшей во сне. И по ошибке подумал, что Мэри похвалила его за то, как он присматривает за дочкой. Он, впрочем, и сам уже задремывал. Слегка похлопал Кэролайн по спине, но та не шевельнулась.
– Казинсу привет, – сказал Дик через плечо и повел жену дальше: не надев пиджак, не завязав галстук, не попрощавшись с Беверли.
Альберта Казинса на крестины не звали. В пятницу в вестибюле суда он увидел Дика Спенсера, занятого беседой с каким-то копом – Казинс не знал, кто это, но лицо его, как у большинства копов, показалось знакомым.
– Значит, в воскресенье жду, – сказал коп, а когда он ушел, Казинс спросил Спенсера:
– Что будет в воскресенье?
Спенсер объяснил, что у Фикса Китинга родилась дочка, и в воскресенье он устраивает вечеринку по случаю ее крещения.
– Первый ребенок? – спросил Казинс, глядя удаляющемуся Фиксу в спину, обтянутую синим.
– Второй.
– И они устраивают такое не ради первенца?
– Католики, – пожал плечами Спенсер. – Им всегда мало.
Казинс вовсе не искал, к кому бы заявиться на праздник незваным гостем, но сказать, что он отправился к Фиксу из благих побуждений, тоже было нельзя. Он ненавидел воскресенья, а приглашений в эти дни почти никогда не получал – воскресенье принято проводить с семьей. В будни, когда он уже собирался шагнуть за порог, его дети только просыпались. Он успевал лишь потрепать их по головам, дать наставления жене – и пора было выходить. Когда возвращался, дети уже засыпали или спали. Он видел их головы на подушках, исполнялся нежности, сознавал, как они нужны ему, – и эти чувства не покидали его с утра понедельника до утра субботы. Но в воскресенье утром дети спать не желали. Кэл и Холли бросались к нему на грудь, когда дневной свет еще не успевал проникнуть сквозь виниловые жалюзи, и в первые же три минуты после пробуждения успевали из-за чего-то поссориться. Услышав, что старшие поднялись, начинала выкарабкиваться из своей кроватки младшая, упорством возмещая недостаток проворства: это был ее новый, недавно освоенный фокус. Она бы шлепалась на пол, не успевай Тереза всякий раз вовремя ее подхватить, но сегодня Терезы рядом не оказалось. Она поднялась раньше, и ее рвало. Она закрыла дверь в ванную в холле и пустила воду, но все равно и в спальне слышно было, как ее выворачивает. Казинс смахнул с себя двоих старших, и их невесомые тела, переплетясь руками и ногами, плюхнулись на покрывало в изножье кровати. Заливаясь хохотом, дети вновь набросились на него, но он не мог играть с ними, и не хотел играть с ними, и вставать, чтобы взять младшую, тоже не хотел – однако пришлось.
День не задался. Тереза нудела, что ей надо спокойно, одной сходить в магазин за продуктами и что соседи из углового дома устраивают барбекю, а на последнем таком пикнике они не были. Не переставая ревели дети – сначала кто-то один, потом двое, потом, выждав немного, к ним присоединялся третий, затем первые двое замолкали, и все шло по новому кругу. Перед завтраком младшая с размаху треснулась о раздвижную застекленную дверь и рассадила себе лоб. Тереза сидела перед ней на полу, отлепляла защитную бумажку от лейкопластыря и допытывалась у Берта, не нужно ли, по его мнению, наложить швы. При виде крови Берту всегда становилось не по себе, и, глядя в сторону, он ответил, что нет, не нужно. Увидев, что сестра плачет, Холли принялась реветь за компанию и заявлять, что у нее тоже головка болит. Кэла нигде не было видно – хотя обычно на крики сестер или родителей он прибегал тут же. Кэл любил бардак. Тереза с выпачканными в крови пальцами смотрела на мужа и спрашивала, куда запропастился мальчишка.