Священные камни Европы
Шрифт:
К примеру, мир религий, созданных Мартином, ошеломляет тонким чувством и глубоким пониманием религиозных систем, известных средневековью. Ни одна из этих религий не имеет точного буквального соответствия историческим религиям. Нельзя, например, ткнуть пальцем и сказать: «Вот это — христианство». А между тем, черты исторического христианства (разумеется, преломленные через сознание Мартина) мы находим и в религии семерых, и в религии огненного бога, хотя лишь отдельные черты. А религия утонувшего бога кажется куда более скандинавской, чем религия Одина. Кажется, если бы историческим викингам предложили выбрать между этими богами, они выбрали бы утонувшего бога, он мог показаться им ментально ближе. Не надо и объяснять, что от чардрев веет друидами, но религия богорощ — это куда тоньше и элегантнее, чем те обрывки сведений, которые мы имеем об историческом друидизме.
И так у него во всем. Одна только Стена — образ потрясающий воображение. Её никогда не было. Но она на самом деле была. Где–то в потаенных глубинах староевропейской души. И Мартин извлек её оттуда с изяществом истинного художника и мудреца.
Что же в итоге? А в итоге эпопея Мартина несет в себе убийственный, растлевающий душу заряд духовной лжи, даже клеветы — омерзительной и ничтожной. И эта ничтожность тем более убийственна, что выражена с большой художественной силой.
Многие и не раз уже говорили о том, что единственный во всей эпопее «рыцарь без страха и упрека» — это Эддард Старк. Потому он и погибает так быстро, что просто не может существовать в этом мире негодяев. Это не совсем так. Если вы начнете загибать пальца, то вдруг неожиданно обнаружится, что «хороших» людей в мире Мартина не меньше, чем «плохих». Лживая мерзость этого мира вовсе не в том, что он населен мерзавцами, а в том, что это от начала и до конца — клевета на рыцарство.
Рисуя образ Неда, Мартин, похоже, и правда хотел показать нам идеального рыцаря, но получилось очень фальшиво, недостоверно. Его тупая, бессмысленная прямолинейность делает его нежизнеспособным и вызывает не восхищение, а презрительную усмешку. И тут возникает вопрос: а как это лорд Старк мог долго и успешно управляться со своими очень непростыми вассалами, такими, например, как Болтоны? Это внутреннее противоречие между успешностью и беспомощностью разрушает образ, делает его фальшивым, не настоящим. Поэтому не стоит говорить, что Нед Старк там единственный настоящий рыцарь, там нет настоящих рыцарей, потому что Нед — «нелеп и глуп, как вошь на блюде».
Кстати, там ведь есть ещё одна попытка показать «настоящего рыцаря». Это Бриена Тарт. Но Бриена — аномалия, она вызывает не столько уважение, сколько сочувствие, смешанное с усмешкой. Мужиковатая баба, при всем уважении к её прекрасным душевным качествам, это то, чего не должно быть. Похоже, Мартин развивает традицию Сервантеса, показывая нам, что любой, кто пытается следовать рыцарскому кодексу чести, уже смешон, тот кто слово «честь» принимает всерьёз — уже больной на всю голову.
«Настоящие рыцари» для Мартина — это братья Клиганы, очень, кстати, не похожие друг на друга, но оба они — нравственные уроды. Ну бывают ещё «рыцари цветов» — предмет воздыхания девочек–подростков. Но «рыцарь цветов» на самом деле — гомосек, так что девочки вздыхают зря. Возникает ощущение, что Мартин задался целью нагадить в душу всем без исключения «категориям граждан» ни кого не оставив без внимания. Хотя, конечно, Мартин ставит перед собой другую задачу: «показать жизнь, как она есть».
Правда — это ведь всегда мерзость, не так ли? Только ни чего не понимающие в жизни чудаки в розовых очках могут думать, что в жизни есть что–то возвышенное, что надо стремиться к каким–то идеалам, а умные люди прекрасно понимают, что этот мир — стопроцентное дерьмо. Всё чистое — вымысел, всё грязное — правда. «Сказать правду» — значит сказать гадость. Этот тип мировосприятия в наше время превратился уже в стереотип общественного сознания, а Мартин всего лишь — зеркало банальности.
Откуда взялось это мировосприятие? Оно начало развиваться по мере оскудения религиозного сознания. Если человек изгоняет Бога из своей души, он уже становится не способен видеть в жизни ни чего возвышенного и чистого, только низменное и грязное. Такова на самом деле правда обезбоженной души, но такой человек, конечно, думает, что это не его субъективное мировосприятие, а вполне объективная правда. И если такой человек — художник, он начинает транслировать свою собственную обезбоженность на создаваемые им картины. Вот вам и Мартин.
Казалось бы, в мире Мартина великое множество религий, при чем автор тонко в них разбирается и очень интересно расписывает. Но! Обратите внимание! Ни для одного рыцаря, ни для одного лорда, ни для одного короля у Мартина религия не имеет ни какого значения. Ни кто из них не служит высоким религиозным истинам, ни кто не воодушевлен религиозной идеей, они лишь исполняют обряды.
Знаете, почему Эддард Старк — отнюдь не образ идеального рыцаря? Религия для него ни чего не значит. Он поклоняется чардревам, но для него это лишь дань национальной традиции, то есть нечто формальное, ни как ни на что его не воодушевляющее. А между тем, не бывает рыцаря без веры, от попытки такого изобразить веет нестерпимой фальшью.
Но Мартин, прекрасно вроде бы зная, что такое религия, совершенно не представляет, что такое религиозный человек, то есть изобразить рыцаря он не способен, даже если бы и хотел. Вот он делает такую попытку: рыцарь Лансель Ланистер «ударился в религию». И что мы видим? Фанатика с лицом обезображенным ненавистью. Иного типа религиозности Мартин просто не в состоянии себе представить, он уверен, что иного вообще не бывает. Для таких, как Мартин, человек, воодушевленный религиозной идеей, это разве что Савонаролла, то есть Его Воробейшество, а между тем Савонаролла — это как раз дикое и ужасное искажение религиозного сознания. Но для Мартина сама по себе религия — это уже искажение человеческого сознания. Каких же рыцарей мы от него хотели?
Главный секрет успеха эпопеи Мартина как раз в том, что она разворачивается на бескрайних просторах средневековья, и это в общем–то даже не фэнтези, а скорее гиперреализм. А души многих наших современников сейчас как раз тянутся к средневековью, и Мартин утоляет эту жажду, но он отравил предложенный напиток. Мартин как бы говорит нам: «Вы хотите рыцарей? Вот вам, пожалуйста, рыцари. Только не выдуманные, а настоящие». А «настоящие» в его понимании означает — омерзительные.
Не замечали, что у «мудрецов века сего» из всех эпох максимальное отвращение вызывает именно средневековье? Они с удовольствием называют средневековье «темными веками», хотя в исторической науке так называют только раннее средневековье и лишь потому, что об этом периоде мало информации. Но «мудрецам» нравится всё средневековье уподоблять «власти тьмы» и причина тут очень простая. Из всех эпох средневековье максимально религиозно, наиболее пронизано христианскими идеалами. Вот этого–то средневековью и не могут простить, вот потому–то главные персонажи средневековья — рыцари подвергаются такому массированному очернению. Такие, как Мартин, ни когда не простят рыцарству того, что это было христианское воинство.
Мартин вообще не теоретик, а художник, но и с теорией у него всё в порядке, он говорит: «Толкиен, к примеру, придерживается средневековой философии: если король добр, то его земля будет процветать. Но загляните в учебник истории и вы увидите, что всё не так просто. Толкиен утверждает, что Арагорн, став королем, правил мудро и добродетельно. Но Толкиен не задает важных вопросов. Какова, я спрашиваю, была при Арагорне система сбора податей? Как он организовал воинскую повинность? И что насчет орков?»
Это хорошо знакомая концепция, основанная на понимании человека, как экономического животного, когда вся человеческая деятельность понимается, как производная от экономических процессов. Для «экономистов» вопросы налогообложения гораздо важнее того, что происходит в душе человека, потому что от налогов зависит многое, а от души — ни чего, точнее, то что происходит в душе тоже определяется налогами и другими экономическими категориями. А вера — иллюзия, самообман. Поэтому Мартину кажется дикой мысль о том, что между содержанием души монарха и благополучием подданных существует мистическая связь.