Священные камни Европы
Шрифт:
Разве любому русскому, кто хоть немного знает и любит великую историю Франции, не больно сейчас смотреть на ничтожную Францию Саркази и Оланда? Лермонтов испытывал эту боль еще тогда. Во Франции решили перенести со св. Елены останки императора. Париж ликовал. Казалось, «воздушный корабль» все–таки прибыл в порт назначения. Но Михаил Юрьевич хорошо чувствовал, что это жалкий фарс. Лилипуты возятся с костями великана, не будучи в состоянии даже понять, к чьим костям они прикасаются. И вот Лермонтов пишет одно из самых поразительных своих стихотворений — «Последнее новоселье».
Негодованию и чувству давЛермонтов был очень сложным человеком, и не каждое его слово я готов воспринимать, как истину, но иногда меня поражает его пророческий дар. Тут он как будто говорит о глубинных причинах современного конфликта России и Европы. Европа предала сама себя — вот в чем причина. Предав, пожалуй, последнего своего героя, Европа навсегда отреклась от своей великой судьбы:
Среди последних битв, отчаянных усилий, В испуге не поняв позора своего, Как женщина ему вы изменили, И как рабы вы предали его.Мне кажется, это одно из самых патриотичных стихотворений Лермонтова. Наш великий поэт показал, каким благородным может быть русское сердце, как чутко оно к проявлениям подлинного величия, насколько чуждо ему мелочное сведение счетов и насколько это сердце всемирно. Все великое в мире оно воспринимает как свое, близкое, родное.
А ведь, родись Михаил Юрьевич пораньше, и рубил бы он французов, не зная жалости. Так как рубил их другой замечательный русский поэт Денис Давыдов. Из Давыдова хочу привести несколько прозаических отрывков, но вы, конечно, сразу почувствуете, что это настоящие стихи.
Вот как он вспоминает тильзитскую встречу Наполеона и Александра: «Все глаза обратились и устремились к барке, несущей этого чудесного человека, этого невиданного и неслыханного полководца со времен Александра Македонского и Юлия Цезаря, коих он так много превосходит разнообразием дарований и славою покорения народов просвещенных и образовательных».
Давыдову было что ответить на упреки в недостатке патриотизма: «Меня нельзя упрекнуть, чтобы я кому–либо уступил во вражде к посягателю на независимость и честь моей родины… Солдат, я и с оружием в руках не переставал отдавать справедливость первому солдату веков и мира, я был обворожен храбростью, в какую бы она одежду не облекалась, в каких бы краях она не проявлялась…»
Почему же и мы сегодня не можем смотреть на Наполеона так же, как и храбрый русский офицер, сражавшийся с Наполеоном?
В наполеоновской гвардии, в этом невероятном человеческом феномене, Давыдов увидел нечто почти мистическое, непостижимое для человеческого ума: «Наконец подошла старая гвардия… Неприятель, увидев шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько не пытались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы. Я ни когда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях с красными султанами
Лермонтов и Давыдов — рыцарские натуры, они видели мир глазами благородных и великодушных воинов. И это очень важно для нас, только настоящий рыцарь может оценить подлинное величие. А вот Тютчев — человек иного склада. Он — мудрец. Один из самых замечательных русских мудрецов. И это тоже очень для нас важно. А ведь Тютчев видит Наполеона совершенно по–другому:
Два демона ему служили Две силы чудно в нем слились В его главе орлы парили В его груди змии вились Но освящающая сила Непостижимая уму Души его не озарила И не приблизилась к нему Он был земной, не Божий пламень, Он гордо плыл — презритель волн Но о подводный Веры камень В щепы разбился утлый челн.Перед Тютчевым я, откровенно говоря, робею. Громкое имя оппонента ни когда не удерживало меня от полемики, и с Федором Ивановичем я спорил, но вот читаю его стихи и понимаю, что он мыслил на том уровне, который мне пока не доступен. Я не могу согласиться с тем, что в груди Наполеона «змии вились», я не согласен с тем, что в императоре совсем не было «Божьего пламени», но и опровергнуть это я не могу с убедительностью, достаточной хотя бы для меня самого.
Есть у Тютчева еще одно стихотворение — «Неман»:
Победно шли его полки Знамена весело шумели На солнце искрились штыки Мосты под пушками гремели И с высоты, как некий бог, Казалось, он парил над ними И двигал всем, и все стерег Очами чудными своими.Как чутко улавливал Тютчев поэзию Наполеона, как глубоко он ее пережил. Не сомневаюсь, что он, как живого, видел перед собой этого славного героя с «очами чудными». Но потрясающий взгляд императора, побуждающий людей без страха идти на смерть, не очаровал русского мудреца. Он продолжает:
Лишь одного он не видал… Не видел он, воитель дивный, Что там, на стороне противной, Стоял Другой — стоял и ждал…Кто бы спорил с тем, что Наполеона победил Другой. Но был ли император всегда и во всем против Другого? Бог остановил мальчонку, когда тот зарвался, но Другой — еще не значит Чужой.
Лев пустыни
(Что в итоге?)
Имя «Наполеон» переводится, как «лев пустыни». Редкое имя. После императора так уже не могли назвать ни одного ребенка, но почему–то и до него это имя в истории не встречается. Словно имя «Наполеон» было припасено лишь для него одного.