Священный лес
Шрифт:
Ниогбозу, как и все деревни тома, расположена на вершине холма. Ее граница обозначена на земле кругом из связанных между собой лиан. Все подходы к деревне представляют собой широкие аллеи, поддерживаемые в отличном состоянии. По ту сторону круга из лиан, вплотную к лесу, помещается местная кузничка под соломенной крышей. Черная каменная плита служит наковальней. Тома не умеют сами добывать железо из зернистого латерита, но умеют его обрабатывать. Они получают его от своих соседей, малинке, в виде гинзэ. Эти тонкие, завитые спиралью и сплющенные с обоих концов прутки металла служат им одновременно и денежной единицей [12] , и сырьем для производства оружия и орудий труда.
12
Гинзэ равен приблизительно 5 франкам.
Как и в прошлом году, на площади Ниогбозу сидят ткачи, и кажется, словно они с тех пор так и не трогались с места.
Столбы, прочно вбитые под их станками, дали побеги, и тома склоняются над своей работой в тени молодой листвы.
В прошлый приезд я посоветовал им уширить полотно ткани, но эта мысль, должно быть, показалась им нелепой, и они продолжают ткать голубые, желтые или белые хлопчатобумажные полоски не более десяти сантиметров шириной; сшитые вдоль, они превращаются в широкие полосатые бубу — традиционную одежду тома.
Прислонившись к стене хижины, двое старейшин бесстрастно играют в фао. Они быстро перемещают зерна на овальном деревянном блюде, испещренном квадратными углублениями. Мы останавливаемся возле них и пытаемся понять, правда безуспешно, правила этой африканской игры.
Вся деревня звенит от ударов пестов: женщины рушат рис — главную пищу тома, чтобы приготовить обед к полудню. Мы все еще не видели Ково. Я решаюсь пойти к нему. Он в хижине не один. На голове у него красная феска — знак его достоинства.
Вокруг Ково сидят бородатые старики с седыми, заплетенными в короткие косички волосами и сердито о чем-то спорят. Догадаться о причине этого собрания нетрудно, так как при моем появлении все разговоры смолкают.
Мы обмениваемся обычными любезностями:
— Ишэ, ишэйо… имама, мамайо.
Затем вновь воцаряется молчание, и атмосфера остается враждебной. Формулы вежливости в точности соответствуют нашему «Добрый день, как вы поживаете?» и могут означать равным образом как равнодушие, так и лицемерие. После минуты тягостного молчания Ково дает мне жестом понять, что хочет поговорить со мной на улице. Мне кажется, что он смущен еще больше, чем остальные, и я, немного обеспокоенный, следую за ним.
После того как Ково еще раз рассыпался в благодарностях и признаниях в своих добрых чувствах к нам, он перешел к фактам: за месяц до нашего приезда какие-то белые силой проникли в священный лес, чтобы похитить ритуальную маску. Ярость колдунов распространилась на всех иностранцев. Более чем когда-либо они полны решимости ревниво охранять свои тайны. Они не понимают, почему белые проявляют такой интерес к священному лесу, и отказываются разрешить нам войти в него.
Ково молод. Хотя он и вождь, он не может идти против воли старейшин.
— Распоряжаются старейшие, — важно говорит он глухим голосом. — Я больше ничего не могу для тебя сделать.
Разговаривая, мы вышли за границу деревни и оказались у входа в священный лес. Я отказываюсь верить в непреодолимость препятствия и начинаю настаивать:
— Я привез тебе фильм и фотографии, как обещал. Я специально приехал из Парижа со всей аппаратурой. Надо что-то сделать.
Ково колеблется и отводит глаза в сторону.
— Я сделал все, что мог.
Я смотрю на громоздящиеся друг над другом огромные черные корни папоротника. За ними простирается запретный мир, от которого меня отделяет несколько шагов. И, сам того не желая, я возвышаю голос:
— Это невозможно, Ково. Нужно еще попытаться.
Мой гнев приводит Ково в изумление. Долго смотрит он на меня, растерянно, почти скорбно.
— Как хочешь, — произносит он, наконец. — Сегодня вечером я еще раз соберу стариков. Ты сам будешь говорить с ними.
Затем он оставляет меня и присоединяется к группе знахарей, ожидающих его возле хижины.
Решаясь на эту экспедицию, мы хорошо понимали, что тома не допустят нас легко к тайнам своего магического мира.
Ково искренен. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в его благожелательности. Можем ли мы надеяться на успех, если он, вождь, несмотря на свой престиж, потерпел поражение?
Мои товарищи с тревогой ждут результатов разговора с Ково.
— Итак? — спрашивает Жан.
Я сообщаю им печальную новость.
— Знаешь, почти все здешние старейшины знакомы с нами. Если нам хоть немного повезет, все еще может уладиться.
Может быть, нам и в самом деле удастся своим присутствием сгладить дурное впечатление, произведенное на них насильственным вторжением каких-то европейцев в священный лес.
Мы узнаем окончательное решение только вечером, и все четверо изо всех сил стараемся выглядеть оптимистами.
Солнце быстро клонится к западу. Маленькими группами молча старейшины входят в хижину Ково. Но пустой площади идет женщина, одетая только в м’била — короткие штаны в виде треугольника, которые все женщины тома носят под набедренными повязками. Она без покрывала, и ее растрепанные курчавые волосы торчат во все стороны. На щеках, груди, животе и бедрах широкие полосы подсыхающей грязи. С ничего не выражающим лицом она идет, как автомат, уставившись в одну точку. В руке она держит две зеленые ветки. За нею следует плакальщица и у каждой двери объявляет о смерти какой-то старухи из соседней деревни.
Наступила ночь, а мы все еще сидим молчаливым кружком возле своих дверей и ждем. Видимо, в хижине старейшин идет серьезный спор. Иногда они говорят громче, и мы различаем тогда глуховатый голос Ково. Мы не знаем языка тома, но чувствуем, что он защищает наше дело, сталкиваясь с полным непониманием и фанатизмом стариков. Внезапно становится тихо. Дверь открывается, и в освещенном проеме вырисовывается высокий и худой силуэт Ково. Медленными шагами он пересекает площадь. Уже по его походке нам все становится ясным. При его приближении я поднимаю лампу-молнию. На темном, глянцевитом лице Ково выражение крайней усталости. В глазах слезы.