Святилище
Шрифт:
В доме на улице Берлин на кушетке лежала Маргарита Верньер. Одна белая рука была подложена под голову, другая свисала с дивана, и пальцы касались ковра, как касаются воды пальцы девочки, задремавшей летом в лодке. Легчайшее прикосновение. Только синеватый оттенок ее губ, лиловое пятно, ошейником пролегшее под подбородком, да уродливые браслеты свернувшейся крови на измятых запястьях говорили, что она не спит.
Подобно Тоске, Эмме Бовари и роковой героине Проспера Мериме, Кармен, Маргарита была красива в смерти. Нож с красным клинком лежал рядом, словно выпал из ослабевших пальцев.
Виктор Констант оставался равнодушен к ее присутствию. Она перестала для него существовать с того мгновения, когда он счел, что выжал из нее все, что мог.
Ничто не нарушало тишины, кроме тиканья часов на каминной полке.
Повсюду было темно, кроме светлого круга от единственной свечи.
Констант застегнул пуговицы на брюках и закурил турецкую сигарету, затем присел к обеденному столу, чтобы просмотреть дневник, найденный слугой в комнате Верньера.
— Принеси мне бренди.
Своим ножом — нонтроновский клинок и желтая рукоятка — Констант перерезал шнурок, развернул вощеную оберточную бумагу и достал записную книжку в яркой синей обложке. В дневнике день за днем описывались все дела Анатоля Верньера за год: посещения салонов, списки долгов, заботливо выписанные в две колонки и вычеркивавшиеся после выплаты; упоминался недолгий флирт с оккультистами в холодные зимние месяцы — Анатоль покупал их книги, но едва ли проникся духом учения; покупки, вроде зонта и малотиражного издания «Пяти поэм» в книжном магазине Байи на улице Шоссе д'Антен. Все эти скучные бытовые подробности не интересовали Константа, и он быстро листал страницы в поисках упоминания о том, что хотел найти.
Он искал подробностей связи между Верньером и единственной женщиной, которую он любил. Он до сих пор не мог заставить себя произнести ее имя мысленно, тем более вслух. В прошлом году, 31 октября, она сказала ему, что отношения между ними должны прекратиться. Еще тогда, когда их связь даже не заслуживала этого слова. Он принимал ее нежелание за скромность и не торопил. Тогда удар мгновенно прорвался неудержимой яростью, и он едва не убил ее. Да он бы и убил, если бы ее крики не услышали в соседних домах.
Пришлось ее отпустить. В конце концов, он не хотел ей вреда. Он любил ее, почитал, обожал ее. Но вынести ее измены он не мог. Она сама его вынудила.
После той ночи она исчезла из Парижа. Констант без устали искал ее весь ноябрь и декабрь. Все просто. Он ее любил, а она отплатила ему злом. Его тело и ум хранили беспощадные напоминания о времени, проведенном с ней — ее духи, ее гибкая грация, как она сидела рядом с ним, как благодарно принимала его любовь. Какой скромной она была, какой послушной, какой совершенной. Потом волной обрушивалась память об унижении, когда она покинула его, и унижение смешивалось с пылающей дикой яростью.
Чтобы стереть память о ней, Констант погрузился в обычное времяпрепровождение богатого светского человека. Игорные притоны, ночные клубы, опиаты как противоядие все увеличивающимся дозам ртути, к которой приходилось прибегать, чтобы смягчить симптомы прогрессирующей болезни. Сменяли друг друга мидипетки, шлюхи, немного похожие на нее, их мягкая плоть расплачивалась за ее неверность. Он был на редкость хорош собой. Он умел быть щедрым. Он умел очаровывать и уговаривать, и девушки не противились ему до той минуты, когда осознавали, насколько извращен его вкус.
Ничто не давало ему покоя. Ничто не унимало боль от ее предательства.
Три месяца Констант сумел прожить без нее. Но в конце января все переменилось. Когда на Сене начал таять лед, до его ушей дошел слух, что она вернулась в Париж, что она теперь вдова, и у нее есть любовник. Что она отдала другому мужчине то, в чем отказала ему.
Констант невыносимо мучился, ярость его была ужасна. Потребность отомстить ей — им — целиком поглотила его. Он представлял себе ее окровавленной, истекающей кровью в его объятиях, страдающей так же, как он страдал по ее вине. Наказать эту шлюху за измену стало единственным смыслом его жизни.
Открыть имя соперника удалось без труда, Мысль, что она и Верньер — любовники, первой приходила к нему на рассвете с восходом солнца и последней покидала его, когда луна выходила на свидание с ночью.
Январь перешел в февраль. Констант вступил на путь преследования и воздаяния. Он начал с Верньера, задумав лишить его доброго имени. Тактика была проста. Сплетни, оброненные в уши низкопробных журналистов, капля за каплей. Подложные письма, переходившие из одной сальной ладони в другую, слухи, вливавшиеся в запутанную сеть посвященных и их подручных, месмеритов, кишевших за респектабельным фасадом Парижа. Все они были исполнены подозрительности и пребывали в вечном страхе перед разоблачением. Гнилые обрывки шепотков, анонимные пасквили.
Ничего, кроме лжи, но лжи правдоподобной.
Но и травля Верньера, как ни успешно она проходила, не дала Константу покоя. Ночные кошмары нарушали его сон, а дни были наполнены видениями сплетающихся в объятиях любовников. И беспощадное развитие болезни не давало ему спать. Стоило закрыть глаза, перед Константом вставал кошмарный образ: он сам, покрытый язвами и распятый. Ему виделось собственное тело, распяленное на земле — современный Сизиф, раздавленный собственным камнем, или пронзенный сквозь ребра подобно Прометею с растерзанной печенью.
Март принес нечто вроде отпущения. Она умерла, и ее смерть в чем-то освободила его. Констант со стороны наблюдал, как опускают в сырую могилу ее гроб на кладбище Монмартра, и чувствовал, как тяжесть спадает с его плеч. Потом он с великим наслаждением наблюдал, как рушится под тяжестью горя жизнь Верньера.
Весна уступила место июльской и августовской жаре. На время Констант обрел покой. Потом залетевшее в уши словечко, светлые волосы, мелькнувшие под голубой шляпкой на бульваре Османа, шепоток на Монмартре о пустом гробе, опущенном в землю полгода назад. Констант послал двоих допросить Верньера в ночь мятежа в Пале Гарнье, но их спугнули прежде, чем они успели узнать что-либо ценное.