Святитель Григорий Богослов. Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание

Святитель Григорий

С гимном, в тесном смысле слова как произведением свободного и оригинального художественно-поэтического христианского творчества, мы едва ли не впервые исторически встречаемся, как и с элегией, у святого Григория Богослова.

К этому ряду лирической поэзии у него относятся стихотворения № 29–30 (см.: кн. I, раздел I) и № 38 [ «Песнь Христу после безмолвия на Пасху»] (см.: кн. II, раздел I).

Лучшим из них представляется «’’ »[№ 30. «Другая песнь Богу»]. Высокий религиозно-поэтический лиризм, проходящий через все стихотворение, от начала до конца его, вытекает из живого, восторженно-сердечного отношения поэта к воспеваемому им предмету. Эта сердечная теплота, проникающая весь гимн и сообщающая ему полноту внутренней жизни и дух истинной поэзии, служит его первым и главным достоинством. Могучий стих, достойный возвышенного содержания гимна, составляет его второе достоинство. При всей глубине и богатстве мыслей, при всем разнообразии картин и образов, слог гимна отличается краткостью, строгостью, ясностью, простотой. Такой гармонией стиха с одушевляющей

его идеей отличаются только произведения, которые, являясь плодом искреннего, свободного вдохновения, выливаются прямо из сердца поэта. Подобное впечатление производит этот величественный, хвалебно-молитвенный, торжественный гимн Триипостасному Богу. Основная мысль его выражена в начальном трехстишии, составляющем нечто вроде вступления:

, ,

[763]

Одушевленный этой мыслью – прославить, воспеть Бессмертного Властителя, Царя и Господа, поэт призывает, так сказать, к соучастию в прославлении Творца свидетелей славы и величия Его из беспредельного мира тварей Его – горних и земных, одушевленных и неодушевленных, из веков прошедших и времен вечно настоящих. Он призывает и лики ангельские, и солнце, и луну, и звезды, и бесконечные века, и «умное существо» – человека. Но лучше передадим содержание гимна собственными словами поэта:

763

«Дай воспеснословить, дай прославить Тебя, нетленного Единодержца, Царя, Владыку!» — Ред.

Тобой и песнь и хвала; Тобою ангельские лики, Тобою нескончаемые веки. Ты засветил солнце; Тобою путь луны; Тобой и красота звезд. Тобой отличен человек, Способный возноситься мыслью к Богу, Как существо разумное, — Ты создал все, Всему дал строй И Промыслом Своим все держишь. Ты изрек слово – явилось дело, А Слово Твое – Сын Твой, Бог. Он той же сущности, Он равночестен с Отцом. Он все устроил И царствует над всем. А все объемлет, Все сохраняет Бог – Дух Святой. Пою Тебя, живая Троица, Единая и Единоначальная, Существо неизменное и безначальное, Неизъяснимое, Непостижимое. Твердость небес непоколебимая, Неподначальная и беспредельная, Свет невиданный никем И все проникающий, Для кого нет неведомого Ни на земле, ни в бездне. Отец благий! Будь милостив ко мне, Всегда чтить Дай это имя мне, Грехи же мои прогони, Очисти совесть мою От всякой нечисти. Да славлю Божество, Да поднимаю руки чистые, Христа благословляя. Молю Его коленопреклонно, Да примет меня, раба Своего, Когда придет Он царствовать. Будь милостив ко мне, Отец! Подай мне благодать Твою. Тебе и слава и хвала Во веки неизмеримые!

Содержание этого гимна представляет, таким образом, в сжатом и художественно сконцентрированном виде, так сказать, profession de foi христианского поэта-богослова. В сердечном умилении он исповедует здесь Безначального Отца, Единосущного и Равночестного Ему (, )Сына и Всеобъемлющего Святого Духа, Бога ( « ) – Живую Троицу .

После этого гимна обращает на себя внимание по своим поэтическо-литературным достоинствам « »[№ 32. «Песнь вечерняя»]. В ней воспевается свет Триипостасного Света как источник жизни целого мира и человека, как дивное премудрое Начало миропорядка вещественного и сферы мира духовного. Это дивное стихотворение может служить одним из нагляднейших доказательств, каким неистощимым богатством поэтического воображения обладал святой Григорий Назианзин. Два слова: «» [ «свет»] и «» [ «тьма»] –внушают поэту столько пленительнейших образов, живописных сравнений и метафор! Соединенные его художественной кистью в одну композицию, эти образы и метафоры дают грациозную картинку, которая с тонкой игрой «света» и «теней» внутренне соединяет нежные переливы его молитвенно-благодарственного настроения души.

Немногим уступают в поэтическом отношении двум только что отмеченным стихотворениям гимны: № 29 («« »)[ «Песнь Богу»] и № 31 («' »)[ «Песнь другая»]. По своему содержанию, тону и языку эти гимны представляют такое близкое сходство с двумя смежными с ними гимнами (№ 30 и 32), что, не будь они разного стихотворного размера, они удобно могли бы слиться с ними – именно гимн № 29 с гимном № 30, а гимн № 31 с гимном № 32 – в одно органическое целое.

Из прочих гимнов заметнее других выделяется песнь (№ 38) под заглавием « , » [ «Песнь Христу после безмолвия на Пасху»]. В этом пасхальном приношении Господу – Христу, Воскресшему из мертвых, есть места, согретые искренними движениями сердца, есть строфы, оживленные бесспорно поэтической экспрессией. Но в общем стихотворение это и по языку, и по изложению слабее вышеозначенных гимнов. Самое содержание его не совсем точно отвечает своему заглавию, по крайней мере, дает меньше, чем сколько обещает сюжет заглавия. Строфы, относящиеся собственно к Воскресшему Господу, по своему объему составляют только третью часть всего гимна, а по своему месту – последнюю; и притом эта-то именно главная часть гимна и обнаруживает всего больше вялости движения, расплывчивости и слабости композиции, бедности языка. Строфы эти гораздо ниже гимнов Иоанна Дамаскина, в которых он прославляет и воспевает воскресшего Спасителя. Напротив, в первой части гимна, прославляющей общие Божественные свойства Христа, язык стихотворения, за исключением начального четверостишия, отличается своей характерной поэтической образностью и картинностью. Таково, например, следующее место гимна, не теряющее своей оригинальной поэтической художественности даже и в прозаическом русском переводе его:

«По Твоему манию, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собою звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему манию то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи – луна. По Твоему манию зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод определяют меру годовых времен, неприметно между собою растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на прежний свой путь, звезды суть глагол Твоей Божественной мудрости. Твой свет – все те небесные умы, которые воспевают славу Пренебесной Троицы. Твоя слава – человек, которого поставил Ты здесь ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, напоследок же, чтобы избавить от гибели смертных, Плотоносец!» [764]

764

№ 38. «Песнь Христу после безмолвия в Пасху». С. 288. Ст. 15–28.

3. Эпитафии и эпиграммы

К лирическими стихотворениям святого Григория Назианзина следует отнести, наконец, довольно значительный отдел (из 223 стихотворений) эпитафийи эпиграммего. Правда, эти стихотворения в большинстве имеют интерес скорее исторический, чем литературно-поэтический. При характеристике времени святого Григория Богослова и выдающихся исторических лиц, связанных с личностью знаменитого отца Церкви узами кровного родства, дружбы или единодушной ревностью по вере и благочестию, при изучении общественного и домашнего быта, нравов и понятий его современников эти стихотворения могут пролить довольно яркую полосу света.

Но было бы ошибкой думать, что произведения эти совсем лишены поэтического элемента и поэтических достоинств. Самый размер эпитафий, представляющий древнейшую и прекраснейшую систему стихов, состоящую из соединения дактилического гекзаметра с пентаметром, некоторым образом содействовал изящности их как поэтических произведений. Классическое чувство гармонии, лежащее в основе этого художественного размера, требовало, чтобы содержание стихотворения внутренним достоинством мысли, некоторой полнотой и округлостью ее соответствовало прекрасной форме, размеру полному, округленному, как совершеннейшее произведение греческого резца. Но само собой разумеется, что живость, свежесть и художественность эпитафий и эпиграмм Григория Богослова больше обусловливались сущностью самых событий, составляющих предмет содержания их, и еще больше внутренним настроением самого поэта. Если нет и не могло быть в эпитафиях его, по самому роду этой поэзии, в собственном смысле поэтического творчества, рождающегося из чистого вдохновения или поэтической фантазии, то в них много трогательного внутреннего смысла, много нежнейших оттенков чувства любви и набожности, много нравственно-идеального одушевления, проникнутого глубоко прочувствованной мыслью о превратности и ничтожности всего земного.

Эта господствующая мысль проходит чрез все разнообразие предметов содержания эпитафий и становится еще выразительнее и трогательнее, когда влагается в уста самого умершего. Так, например, как в следующей эпитафии Павлу – юноше, скончавшемуся в ранней молодости:

«Обратите взор свой на мое тело, рассмотрите мои члены. Как молодую ветвь, скосила меня смерть; ненасытимый тартар отверз свою мрачную обитель и вовлек туда меня, Павла, срезав преждевременно, как нежный росток. Всю красоту юных, как траву, пожинает смерть своей косой, беспощадная!» [765]

765

№ 129. «Павлу». С. 395. Ст. 20–35.