Святополк Окаянный
Шрифт:
— Слава великому князю!
Благодарные женщины целовали пыльные сапоги Ярослава Владимировича, ехавшего к своему дворцу. Кто до сапог не дотягивался, стремена лобзал.
— Спаси тебя Бог, благодетель ты наш.
Однако во дворце хмуро встретили великого князя военачальники, и первым высказался варяг:
— Плохо делаешь, князь. Чужое добро раздариваешь.
Но Ярослав и глазом не моргнул:
— Здесь все мое, Эймунд. Понял? Все.
Неожиданно варяга поддержал Вышата:
— Ты не прав,
— Сколько ж ты хотел выручить за пленных?
— Ну, хотя бы по две гривны за голову.
— А я заплачу вам по десять гривен. Слышишь? По десять гривен каждому новгородцу. И, кроме того, не забывай, тысяцкий, я с Новгорода отменил выход Киеву. Навечно отменил, мне будут идти лишь мытные куны. Разве мал от того Новгороду прибыток?
Что было возразить на это знатному новгородцу? Как отменил Ярослав новгородскую дань Киеву, сидючи в Новгороде, так и ныне на том же стоит, сев в Киеве на стол великокняжеский. Держит слово Ярослав Владимирович, держит, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни.
— Я в Киев ехал не завоевателем, — продолжал Ярослав, — а хозяином на отчий стол осиротевший. Так с чего я должен начинать? А? С продажи киевлян в рабство, так, что ли? Нет, други мои, вы завтра меня покинете, получив свое за труды, отбудете в края родные, а я с ними останусь до скончания живота. Моя б воля, я и тех, что полегли на Любечском поле, оживил и отпустил с миром. Я не с киевлянами воюю, а с похитителями стола отчего. Вот кого, ежели б я пленил, уж не выпустил бы.
Последней фразой Ярослав Эймунду рот заткнул: обещал пленить, а где они? Вот и помалкивай.
Позвали к Ярославу и казначея Анастаса. Когда явился старик седобородый, но еще крепенький, князь спросил его:
— И кому ж служит казна киевская?
— Ведомо, престолу, — отвечал хитрый старец, разумно уклоняясь от имени.
— Ныне я на столе киевском, старик.
— Значит, и казна твоя, князь.
— Сколько в ней?
— Точно не упомню, но не менее восьми тысяч гривен.
— Днями посчитай точно, мне надо с новгородцами рассчитаться.
— Хорошо, — отвечал Анастас, поклонившись. — Это дело недолгое.
Позвали к великому князю и дворского Прокла Кривого.
— Кто во дворце ныне?
— Окромя слуг, князь, твоя сестра княжна Предслава и княгиня Ядвига.
— Это что? Святополка жена, что ли?
— Да, Ярослав Владимирович, это его жена.
— Славненько, славненько получается. Сам где-то как бродень по лесам рыщет, а жена в Киеве княжит? А? Будый, как тебе это нравится?
Воевода пожал плечами, что можно было понять по-всякому: и удивительно и осудительно.
— А может, это хорошая наживка, — подал мысль Эймунд. — А ну как на нее клюнет пропавшая душа?
— А что? Вполне, — согласился Ярослав и обернулся к дворскому: — Вот что, Прокл, засади-ка ты эту княгиню в поруб.
— В поруб? — удивился Прокл. — За что?
— Не понимаешь? Там она сохраннее будет. Она, брат, дорогого стоит.
— Да я понимаю, но жалко ведь — из великих княгинь да опять в поруб. Она уж там насиделась при Владимире Святославиче.
— Вот, вот. Пусть и при мне посадит. Корми хорошо, но пусть строго следят, кто с ней свидеться захочет, того немедля ко мне.
Воеводе Блуду, оказавшемуся в милостниках уже при четвертом великом князе — при Ярополке, Владимире, Святополке, а вот ныне и Ярославе, — было велено послать на Торг, на Почайну и в порубежные города соглядатаев-лазутчиков, пусть навострят уши да слушают, что народ говорит об исчезнувших князьях. Ведь князья, чай, не иголки, где-то да объявятся. А уж Киева-то никак не минуют.
— Да пусть слух пустят, псы эти, — наказывал Ярослав Блуду, — что-де сидит княгиня у окошка в тереме высоком, своего милого дожидается, дружка-сокола ненаглядного.
Заслыша складную речь Ярослава, Блуд высказал мудрую мысль:
— Я закажу гуслярам песню скласть об этом. Песня-то скоро до них долетит.
— Вот, вот. Закажи, пусть по всем городам и весям пошарят. Авось братцы и аукнутся.
— Аукнутся, Ярослав Владимирович, как пить дать аукнутся. Куда им деться-то, не рабы, чай.
— А где его мать, княгиня Арлогия, обретается?
— В Вышгороде.
— Пошли туда верных людей, пусть за ней приглядят. Может, он к матери прибьется?
— Пошлю, Ярослав Владимирович, пошлю и к старой княгине.
Набег
Вернулся князь Борис в степь вместе с дружиной, изрядно потрепанной. Поскольку в отряде его были воины из разных родов, то как вначале он не ведал точно счета им, так и, ускакав от Любеча, не знал, сколько же потерял воинов.
— Человек тридцать, — говорил Георгий Угрин.
— А мне сдается, поболе сорока, — возражал Георгию брат его Моисей, тот самый, что был у Глеба, а после смерти его пристал к князю Борису, чтобы вместе с братом быть.
Борис Владимирович был в угнетенном состоянии, столь легкая победа Ярослава над ними обескуражила его. Три недели ругались, срамили друг друга через реку, не очень-то веря в грядущую сечу. Мало того, многие уже начали думать, что этим все и кончится. Ан нет. В одну ночь все перевернулось. Хитер брат Ярослав, усыпил их бдительность, убаюкал и, как змея, ужалил. Да еще как! Печенегов ударил в спину, то есть туда, откуда они менее всего ожидали.
Дружина печенежская недовольна была: ничем не поживились. В глаза князю не говорили, но за спиной ворчали: