Святополк Окаянный
Шрифт:
Норка тарантула была прикрыта лепешкой кизяка. Артак отбросил ее и взял сухую соломинку, видимо заранее приготовленную, встал на колени:
— Сейчас будем выманивать.
Борис и Георгий тоже присели возле норки на корточки.
— А вылезет? — спросил Борис.
— Вылезет, куда он денется.
Артак сунул соломинку в норку, уходившую прямо вниз, стал крутить ее, приговаривая:
— Выходи, выходи, черный хозяин, выноси, выноси брюхо мохнатое. Ни твоих лап, ни твоих жал мы не боимся.
Или от соломинки,
— Ага-а, — торжествующе закричал Артак и, отбросив соломинку, щелчком откинул паука от норки. — Не давай ему убегать, не давай убегать, — закричал Борису, к ноге которого отлетел тарантул.
Борис тоже приготовился щелчком ударить паука, но, видимо, промедлил, и тот цапнул его за палец.
— Ах, гад, — сморщился Борис и затряс рукой.
— Что? Укусил? Да? — встревожился Артак. — Дай яд отсосу.
И, схватив Борисову руку, начал сосать укушенное место, сплевывая и упрекая:
— Как же ты? Раз нацелился, сразу бить надо. Эх! Больно?
— Горит.
— Бежим, — вскочил Артак.
— Куда?
— Хоть куда. Надо бегать. Слышь? Надо бегать. Шибко бегать.
Артак тянул Бориса, тот все еще не понимал, медлил.
— Ну же! Ну! А ты чего стоишь? — рассердился Артак на Георгия. — Господина твоего тарантул укусил, а ты стоишь.
— А зачем ты на него тарантула кинул?
— Все, все, все, все. Хватит говорить. Бежим.
И побежали все втроем в степь, где паслась отара. Навстречу им со стороны атары ехал пастух. Он узнал Артака, крикнул:
— Куда бежите?
— Княжича тарантул укусил.
— А-а, — понимающе кивнул пастух. — Тогда быстрей, быстрей надо. Чтоб до трех потов. — И даже щелкнул кнутом, словно подгоняя отроков.
Борис, привыкший более скакать на коне, быстро запыхался.
— У меня уже в боку колоть начало.
— Ничего, ничего, — успокоил Артак, — пройдет. Жить хочешь — беги, умереть желаешь — стой. Вспотеть надо, сильно вспотеть.
Они бежали, все дальше и дальше отдаляясь от стойбища. Их напугала дрофа, вдруг выпрыгнувшая у них почти из-под ног и побежавшая впереди.
— Догоним? — крикнул Артак, смеясь.
— Догоним, — отвечал Георгий и, наддав ходу, обогнал обоих княжичей.
Но дрофа вскоре свернула в сторону и исчезла в высокой траве.
А между тем кибитки остались уже далеко позади и на окоеме угадывались россыпью кочек.
— Ну как? Вспотел? — спросил Артак.
— Кажется, уже, — отвечал Борис.
— Тогда поворачиваем назад.
Вспотевшие, запыхавшиеся, они появились в стойбище.
— Пить охота, — сказал Борис.
— Нельзя сразу, — отвечал Артак. — Обсохнем, попьем. Как? Болит?
— Больно маленько. — Борис рассматривал припухший палец.
— Ничего, пройдет. Зато теперь не помрешь.
— А что? От этого помереть можно?
— Старики говорят, можно.
— А кто-нибудь у вас умирал?
— Нет. Да и старики не дадут, заставят бегать.
— А кто не захочет бегать?
— Того кнутом погонят, а кнут кого хошь заставит. Думаешь, пастух зря кнутом щелкал? Стоило нам остановиться, еще как бы ожег, не посмотрел, что княжичи. Но ты отцу не сказывай про это. Ладно?
— Почему? Боишься?
— Шибко стыдить будет, мол, не смог гостя уберечь. Не говори. А?
— Ладно. Не скажу.
«Пили кале»
С рождением внука Светозара у Ждана новая жизнь началась. Он словно помолодел. Ранее никогда не касавшийся до детей-сосунков, он теперь совал нос в каждую дырку, и даже туда, куда уважающему себя мужу и соромно совать. Взялся ночью сам будить Ладу:
— Вставай, девка, Светозара кормить пора.
— Дай поспать, тятя, он с вечера насосался.
— Да ведь кряхтит, ворочается — ись хочет.
Днем, входя со двора, обязательно заглядывал в люльку, улыбаясь, бормотал что-то нежное, совал руку под него, шумел на баб:
— Вы что ж, тетери, парень в мокре лежит, а вам хоть бы хны.
Когда стали прикармливать мальчишку, Ждан ревностно следил за приготовлением каши, всегда пробовал приготовленное и всегда проявлял недовольство: то ему, вишь, горячо, то шибко густо, то недосолено. Жена иногда пыталась осадить мужа:
— И чего ты, отец, суесся не в свое дело. Али без тебя не знам, как надо?
— «Злам, знам», — передразнивал Ждан. — Сколь девок поморили-то? А? Ежели што со Светозаром стрясется, всех утоплю.
Грозился Ждан всерьез, не шутейно. Когда малыш начал издавать какие-то звуки, Ждан взялся учить его говорить, и первый его лепет — тя-тя-тя — так и воспринял, как обращение к нему, деду.
— Видали, — кричал в восторге. — Он меня тятей назвал. Ах ты, умница мой, так и зови меня — тятя. Плевали мы на того Василия с верхней горы. Без него вырастем, станем первеющими лодийщиками.
Ребенок, встречавший всегда на лице деда лишь улыбку и ласку, отвечал взрослому взаимностью. Ни к кому на руки он не шел с такой охотой, как к Ждану. Когда мальчику пошел второй год, Ждан начал учить его ходить. Учил терпеливо, с любовью.
— Идем, сынок, идем. Так… Еще шаг. Умница, молодец.
Если внук был великой радостью для Ждана, то Лада — неизбывной горечью. Он понимал, ей, молодой женщине, нужен муж, своя семья. Но где ж его взять? О неком Василии, отце Светозара, она не велела даже заикаться. И Ждан лишь догадывался, что тому есть важные причины. Или он ее чем-то сильно обидел, или… или она его выдумала, забыв спросить имя. Ведь чего только не бывает в купальскую ночь. Чай, сам был молодым, сам хватал в воде девок нагих.