Святослав
Шрифт:
Поцеловав красную сандалию императора, он удалился.
И тогда к Никифору вошла Феофано…
Он не бросился к ней навстречу, как это делал всегда, заслышав ее шаги, а стоял в углу опочивальни и глядел из-под густых темных бровей хмурыми, как ей показалось, злыми глазами.
Тогда Феофано сама пошла вперед — в золотистой тунике, с яркой розой на груди, с ниткой жемчуга, тускло мерцавшей в волосах, в маленьких красных сандалиях на босу ногу.
— Император! — услышал он ее голос. — Что с тобой? Ты болен, мой василевс?
И тотчас же его словно ударило в грудь, к нему долетел
— Феофано! — сказал он. — Я не болен, но у меня очень болит сердце.
— Что случилось? — Она остановилась совсем близко от него. — Скажи мне, мой любимый император: почему у тебя болит сердце?
Никифор поглядел ей в глаза — темные, глубокие глаза, на самом дне которых мерцали искорки. И Феофано выдержала его взгляд, словно не мучили ее никакие сомнения, словно душа ее была чиста и прозрачна, словно несла она с собой только правду.
— Феофано! — прошептал он. — Я открою тебе всю душу, но обещай, что ты не станешь на этот раз сердиться на меня.
— Император! Неужели ты хоть минуту сомневаешься?
— Тогда читай, — сказал император и протянул ей записку. Она взяла записку, подошла к светильнику и стала так, чтобы он видел малейшую черточку на ее лице, неторопливо разгладила своими тонкими пальцами бумажку, скомканную рукой императора, и принялась читать.
Император следил за ее лицом. Феофано подняла голову, -она была совершенно спокойна. Никифор увидел на ее лице улыбку.
— Так вот почему, — промолвила Феофано, — приходили к нам в гинекей Лев Валент и папия Михаил? Я хотела их выгнать: ведь у меня там сегодня гости — две царевны из Пресла-вы. Но потом решила не мешать им делать свое недостойное дело, обещала, — виновато добавила она, — не сердиться. Но зачем же ты, император, оскорбляешь меня, твою Феофано? Неужели, вместо того чтобы посылать этериота Валента и никчемного Михаила, ты не мог позвать меня и показать эту глупую записку?
— Прости меня! — воскликнул Никифор. — Но, Феофано, я уже не знаю, кому верить, кому не верить!
Она шагнула вперед и положила свою теплую руку на его плечо.
— Мой император, мой василевс, краса и гордость Византии, — сказала она, склоняя голову на грудь Никифора, — я понимаю, у тебя много забот — ты грустишь о покойном отце, тебя беспокоит война в Болгарии, в такое трудное время заболел еще и паракимомен Василий. Но, император, почему ты забываешь, что у тебя есть Феофано, которая тебя любит и живет только для тебя?…
Она смотрела ему в глаза так, как может смотреть мать или ребенок.
— Тебя взволновала эта записка, но ты забыл, что она оскорбляет и меня. Вооруженные люди в гинекее! О император, будь уверен, Лев Валент и Михаил осмотрели и обыскали все покои. Я не знала, кто и почему их послал в гинекей, и пришла жаловаться на них. Оказывается, ото твой приказ…
— Прости меня, Феофано, — повторил Никифор, — я вовсе не хотел тебя обидеть…
— Я уже позабыла про обиду, — промолвила она. — Будь покоен, император, — не кто-нибудь, а Феофано тебя охраняет. Ты хорошо поступил, император, — продолжала она, оглядев опочивальню и останавливая свой взгляд на окнах, — что превратил этот дворец в крепость. Сюда никто не пробьется.
— Это было чудесное время! — восторженно воскликнул император. — Но и сейчас ты так же прекрасна, Феофано, как И тогда. Я могу без конца смотреть в твои глаза, без конца целовать…
Феофано сама поцеловала его — долгим, страстным поцелуем.
— Ты хочешь побыть со мной эту ночь? — спросила она.
— Только с тобой… А разве ты хочешь уйти?
— Да, мне нужно сходить в гинекей, попрощаться с болгарскими царевнами. Сумасшедший Лев Валент так напугал меня и царевен! Я с ними немного поговорю, а потом вернусь. Ты спи, император. Я приду к тебе…
— Я жду тебя, василисса, благочестивейшая и всеблажен-ная.
2
Наступил час, когда заступает вторая смена ночной стражи. В Буколеоне по-прежнему несли стражу этериоты. Бряцая оружием, закованные в броню, молча прошли под командой диангелов и стали у ворот, на всех стенах и башнях Буко-леона топотериты. Они подняли щиты и наставили копья, -никто живой не проник бы теперь в крепость над морем.
За стенами Буколеона лежал темный, точно вымерший, Константинополь. От Перу и Галаты через Золотой Рог мчался, завывая на форумах и улицах, порывистый, холодный ветер. С неба сыпался необычайный для юга снег. Непогода и холод удерживали жителей дома. Крепко спали все в Константинополе, крепко спал и Буколеон. И никто не видел, как из одной комнаты гинекея выскользнули несколько человек, крадучись миновали двор и сад, проникли на южную сторону крепости и поднялись по ступеням на крышу над морем.
Там было темно. Внизу, глубоко под ними, шумела, пенилась, катила валы раздраженная, холодная Пропонтида. Волны бились о стены дворца с такой силой, будто старались его разрушить.
Долго и напряженно прислушивались на крыше Буколео-на люди, но ничего, кроме грохота валов да всплесков волн на море, не было слышно.
Потом к ним долетел свист. Тому, кто не ждал его, он показался бы обычным завыванием ночного ветра. Даже и те, кто стоял на крыше Буколеона, вначале не были уверены, ветер это или человек.
Свист повторился. Теперь уже можно было разобрать — он доносился со стороны моря, как раз с того места у берега, где над самой водой бронзовый лев проглатывал быка.
В темную бездну над морем начали спускать веревочную лестницу. Ветер перекатывался через крышу, рвался в море и отбрасывал лестницу далеко от стены, — казалось, она никогда не достигнет подножия стены, моря…
И вдруг лестница дрогнула, замерла, дернулась — кто-то стоял внизу и пробовал ее крепость.
Это были необычайно напряженные минуты. Внизу кто-то вцепился сильными руками в лестницу, она натянулась, как струна, ветер силился откинуть ее от стен — в пропасть, в море, однако неизвестный упорно и смело подымался все выше и выше. В темноте послышалось тяжелое дыхание, вот уже появились руки, туловище.