Святой конунг

Хенриксен Вера

Он погрузился в свои мысли.

— Во многом ты права, — сказал он. — Приняв крещение в Руде [9] , он сделал это ради своей выгоды; он считал, что Христос сильнее Одина и в большей степени способен дать ему победу. И он с таким рвением следовал церковным обрядам — во всяком случае, в первое время — только потому, что видел в этом для себя пользу.

Его мучило сознание того, что его право на королевскую власть было языческим правом. Я знал, что делал, называя его сына Магнусом и сумев при этом избежать королевского гнева. Он часто говорил о короле Карле Магнусе, окрестившем множество язычников и в конце концов коронованным на папский престол в соборе Святого Петра в Риме. Ему очень хотелось быть похожим на него, возможно, он надеялся, что когда-нибудь сам папа будет короновать его, смывая тем самым грязь язычества с его королевского имени.

9

Руан.

Может быть, поэтому он и решил вернуться в Норвегию из Гардарики; он чувствовал, что никогда не был законным королем Норвегии. Но он хотел сохранить за собой королевскую власть, взять ее силой, пойти на сделку с Богом, как ты выражаешься.

И он не понял, что только отшвырнув в сторону свой меч Победитель, отказавшись от своего язычества и отдав себя в руки Господа, он стал навечно королем Норвегии. И он одержал победу именно потому, что не понимал этого.

Немного помолчав, он воскликнул:

— Дай Бог, чтобы я вскоре встретился с ним!

С этими словами он повернулся к ней, и она вздрогнула. И снова с его черных глазах зажегся огонь, тот самый огонь, который Сигрид заметила в первый день их знакомства и которые она никогда не могла забыть.

И в этот миг она поняла, чем была для Сигвата; ни она, ни другая женщина не значили для него столько, сколько значил Олав.

— Тебе хочется умереть, Сигват? — спросила она.

— Семнадцать лет прошло со дня его гибели, — ответил он. — И не было ни одного дня, когда я желал бы снова увидеть его. Ведь только узнав, что он мертв, я понял, как много он значил для меня.

Он снова замолчал; сидел и смотрел на запад, уже начинавший пламенеть.

И он произнес нараспев, как всегда, когда говорил свои висы:

День к закату клонился.Конь голодный пустилсяК дальним домам и склонам,Камень копыта дробили.Прочь от датской землиУносит меня он все дальше.Вот споткнулся о камень он.С ночью встретился день.

Произнося последние слова, он повысил голос; Сигрид посмотрела на него, и ей показалось, что в глазах его отразился солнечный свет.

Вскоре после этого Сигват встал; казалось, им больше не о чем говорить.

Он поздоровался с Суннивой, когда они вернулись обратно в зал, перекинулся с ней парой слов. И когда Сигрид спросила, не хочет ли он чего-нибудь поесть, прежде, чем отправиться обратно к ярлу, ведь уже совсем поздно, он отказался, поблагодарив.

Пожимая друг другу руки, они понимали, что видятся в последний раз.

— Я пойду в церковь восьмого июля, в день святой Суннивы. И буду молиться — за Сунниву.

Сигрид не стала принуждать Сунниву спать с ней в одной постели этой ночью, и дочь была явно разочарована.

А на следующее утро, сразу после завтрака, во двор явился Хоскульд и спросил, нельзя ли ему поговорить с Суннивой.

Сигрид отвернулась, увидев преисполненную надежд улыбку дочери. Но ей самой показалось странным, что она так тяжело, так близко к сердцу воспринимает все это, от всей души желая, чтобы тоске ее дочери по Хоскульду пришел конец.

Она пошла в дом, оставив их вдвоем во дворе. И, прождав Сунниву дольше положенного времени, она вышла посмотреть, где она.

Она обнаружила ее на пригорке; спрятавшись за большие камни, они лежала, зарывшись лицом в траву, и плакала навзрыд.

Сигрид села рядом с ней, не говоря ни слова.

Прошло немало времени, прежде чем дочь подняла голову. И она посмотрела на мать заплаканными, мечущими искры гнева глазами.

— Поди прочь! — в ярости воскликнула она.

Но Сигрид продолжала сидеть. Она просто сидела и смотрела на берег и на бухту, сидела совершенно неподвижно.

Она видела, как люди Сигвата спускают на воду его корабль и бредут по воде; видела, как Сигват подплыл на веслах к кораблю и перелез через борт, и даже издалека она заметила, с каким трудом он это делает. И она видела, как они ставят парус и берут курс на восток — на восток, в Норвегию.

«Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом», — сказал он. И в глубине души она понимала, что он прав. И она не осмеливалась об этом думать.

Плач Суннивы постепенно затих. Она снова повернулась к Сигрид.

И она вдруг бросилась на шею матери. И снова потоком хлынули слезы. Но Сигрид поняла — с чувством облегчения, — что самое худшее позади.

Кальв вернулся домой в конце месяца забоя скота. И он ничего не сказал, когда Сигрид рассказала ему о Сигвате.

Он привез много новостей из Англии и из Дании.

Его переговоры с королем Эдуардом прошли успешно. Но если они и будут заключать союз, то против Харальда, а не против Магнуса. Король Магнус заболел и умер в Дании. И конунгу Харальду пришлось расстаться с планами завоевания страны и вернуться обратно в Норвегию.

Ярл был рад этим новостям и похвалил Кальва за то, что он так умело повел переговоры с королем Эдуардом.

— Но теперь отпала необходимость заключать с кем-то союз, — сказал он. — Думаю, что я могу смело положиться на свою удачу.

Кальв молчал.

А вечером он напился до безобразия.

Он нес чепуху о смерти короля Магнуса. Он бормотал нечто такое, что встревожило Сигрид, — что-то о вине, которую уже нельзя ничем искупить, потому что уже поздно…

Она пыталась говорить с ним, пыталась объяснить ему, что ошиблась, говоря о наказании. Но это не помогло.

На следующий день, когда она попыталась снова заговорить с ним, он сказал просто, что ей не следует слушать подобный вздор.