Святой конунг
Шрифт:
Эгга
На одиннадцатый год после того, как Кальв Арнисон переселился на Оркнеи, на остров Росс пришло известие от его брата Финна. Кальв долго разговаривал с человеком, потом подозвал к себе Сигрид.
— Мы возвращаемся в Эгга, Сигрид, — сказал он.
Она хотела ему ответить, но не нашла слов.
— Мы возвращаемся в Эгга, — повторил он.
Но она все еще не отвечала. Она прислушивалась к самой себе, пытаясь понять, какие чувства вызвали в ней слова Кальва. Но никаких чувств она не обнаружила; в ней было лишь понимание того, что еще раз придется сниматься с места, что им предстоит вернуться в Эгга.
Она села на скамью. Он тоже сел рядом с ней и начал рассказывать что передал ему Финн.
Эйнар Тамбарскьелве — Эйнар Брюхотряс умер. Благодаря предательству короля Харальда он был убит в Каупанге, в королевской трапезной. И сын его, Эйндриде, находившийся снаружи со своими людьми, тоже был убит.
Но Харальду удалось скрыться до того, как пораженные страхом, лишившиеся своего хёвдинга бонды объединились для мести. Он бежал в Эрланн, к Финну, который дважды был его шурином; Харальд был женат на Торе дочери Торберга Арнисона, а Финн женился вторично, после того, как его первая жена умерла, на Торбьёрг, дочери брата короля.
Харальд сказал, что Финн сам должен решить, что он желает взамен за свою помощь. Крестьяне любили Эйнара; в Трондхейме назревал бунт после того, как Харальд предал Эйнара такой позорной смерти. А Бергльот послала известие в Оппланд Хакону Иварссону, который был ее родичем и влиятельным человеком, призывая его отомстить за ее мужа и сына.
Финн обещал королю свою помощь, но потребовал, чтобы тот пообещал ему вернуть Кальву всю его собственность и все права, какими он обладал, когда Магнус прибыл в Норвегию. Харальд пообещал это сделать в присутствии свидетелей и скрепил свое обещание клятвой.
После этого Финн отправился в Каупанг, где ему удалось настолько усмирить бондов, что они не стали поднимать бунт, а решили подождать, что скажет Хакон Иварссон. Потом он отправился в Оппланд, где его дочь Сигрид была замужем за ярлом; там он изложил дело конунга Хакону Иварссону. Он так искусно повел переговоры, что под конец Хакон заключил с ним мир; помогло здесь и то, что Финн и Хакон были в юности друзьями и вместе ходили викингами.
Сигрид сидела и размышляла.
— Ты думаешь, на Харальда можно положиться? — спросила она. — Его обращение с Эйнаром Тамбарскьелве вряд ли свидетельствует об этом.
— На него можно положиться в той мере, в какой можно вообще полагаться на конунгов, — ответил Кальв. — И дело заключается в том, что друзьями его являются те, кто был недругом Магнуса. И не забывай о том, что Харальд приходится шурином не только Финну, но и мне, поскольку он женат на дочери Торберга. И пока ему нужна наша поддержка, я и мои братья могут полагаться на него, а это, я надеюсь, будет продолжаться долго.
— А как насчет паломничества в Рим? — спросила Сигрид. Было решено, что Кальв вместе с Торфинном ярлом и родственником ярла, королем Шотландии Магбодом, отправятся в паломничество следующим летом.
— В этом больше нет нужды, — сказал Кальв. — Судя по всему, Бог решил, что я уже понес достаточное наказание, и простил меня.
Сигрид ничего не ответила.
— Нечего морщить лоб, — сердито произнес Кальв и добавил: — Я не понимаю тебя! Я прихожу и говорю, что мы возвращаемся домой, в Эгга, а ты после этого вешаешь нос!
— Дай мне время обдумать все, — ответила она.
В этот день она поднялась вверх по тропинке, на гребень холма, и села там на камень.
Острова сияли перед ней в солнечном свете, только на западе над морем нависал туман. На Стейннесе видны были надгробные камни.
Чайки кружили над ней. Надвигался шторм, и ей уже казалось, что она слышит, как волны разбиваются о скалы в западной части острова.
Она увидела, как низко над холмом пролетел крапивник и сел неподалеку от нее на камень. Повернувшись хвостом против ветра, он весело вертел головой из стороны в сторону, кося на нее черным, блестящим глазом. Потом он снова взлетел, пролетел немного и опять сел на камень.
Взгляд Сигрид переместился на юг, к Катанесу. Она часто бывала там, в Торсе, после того, как Суннива вышла замуж. Между ней и дочерью установилась дружба, особенно после того, как появился на свет маленький Одд. Сигрид помогала при родах, которые были тяжелыми, и в самые трудные моменты Суннива проклинала Ульва, мать и ребенка. Но стоило ей только взять на руки малыша, как ее переполнила любовь. И теперь она снова ждала ребенка.
Но Сигрид предстояло вернуться в Эгга, на этот раз она не могла быть в Торсе, чтобы помочь дочери при родах. На миг у нее мелькнула мысль о том, что Кальв может один отправиться в Норвегию, но в тот же миг она поняла, что это невозможно.
Она должна радоваться, убеждала она себя. Она тосковала так, что не осмеливалась себе в этом признаться, пыталась выбросить из головы мысль об Эгга и обо всем, что там было.
Но теперь, когда ей не было нужды подавлять в себе тоску, когда она могла дать ей волю, она обнаружила, к своему удивлению, что тоски никакой и нет.
Она оглянулась: крапивник, все еще сидящий на камне, начал петь, осыпая звонкими трелями траву и вереск. Но его трели вскоре заглушили крики чаек. И она подумала, что тоска в ней все-таки есть, просто она была заглушена, как пенье крапивника, чем-то другим.
Она должна радоваться, хотя бы ради Кальва. Но вместо радости она ощущала тревогу. Ей не хотелось, чтобы он с такой легкость, отказывался от своего решения оправиться в паломничество по святым местам; сначала он должен сделать это, и только потом они отправятся в Эгга.
Ведь стоило только Сигрид прекратить разговоры о его грехах, как он сам принялся говорить об этом; в особенности, когда бывал пьян, что случалось нередко в последние годы. Чем больше она пилила его и чем больше он убеждал ее в том, что ему не нужды размышлять над этим, тем больше его тянуло к этим разговорам. Он постоянно возвращался к тому, что произошло в Стиклестаде, к смерти Колбьёрна, в которой, как он полагал, была и его вина. Мысль об убийстве брата и всех тех несчастьях, которые преследуют того, кто порвал родственные узы, перемешивалась в его сознании с чувством вины, не покидавшим его со дня смерти святого Олава. Бывало, он говорил о своем брате Финне; он считал, что смерть Колбьёрна — это, возможно, наказание судьбы за то, что сам он желал смерти Финну.