Сын башмачника. Андерсен
Шрифт:
Копенгаген был переполнен возбуждённой толпой — шли еврейские погромы. Оживлённые улицы как нельзя лучше удовлетворяли представление Андерсена о столице как шумном и многолюдном городе, сплошном празднике.
— А где тут Королевский театр? — спросил он у служанки.
— Вы собрались его ограбить? — поинтересовалась остроумная женщина.
Гость города растерялся:
— Я желал бы его осмотреть!
Следы бомбардировки 1807 года можно было заметить на улицах, но Андерсен, внимательно всё замечавший,
— Бей евреев! — услышал он громкий голос, а за ним другой и третий, и несколько человек стали ломать дверь в каком-то доме. Из дома раздался выстрел, толпа отпрянула, а потом с новой яростью бросилась на штурм небольшого жилища. Глаза людей горели ненавистью.
— Отомстим за нашего Иисуса Христа, — воскликнул старый бородатый господин и первым вышиб дверь в доме.
Андерсен смотрел на всё это как на спектакль. Статисты ворвались в дом, оттуда послышались женские крики, но вскоре всё смолкло.
Чем ближе к центру города он продвигался, тем возбуждённее были люди. Точно утлый чёлн, Андерсен с трудом пересёк бурную улицу-море и вышел на Новую Королевскую площадь.
Он обратил внимание на удивительное здание и почувствовал — это был театр. Юный поэт не ошибся — перед ним находился старый театр Эйгтведа. Ему так хотелось оказаться за его стенами, среди театрального света и шума.
— Сразу видно, что молодой человек только что приехал в Копенгаген.
— О, как вы догадались?
— У вас открыт рот от восторга, и лицо ваше мне совсем незнакомо.
— А вы многих знаете здесь?
— О да, — поклонился незнакомец.
— А не играете ли вы сами в театре? — восторженно спросил молодой поэт.
— Бог не удостоил, — с громадным чувством самоуважения отвечал таинственный незнакомец.
— А не поможете ли вы мне туда попасть?
— С огромным удовольствием. — И как по мановению волшебной палочки замечательный человек вынул из недр своей одежды билет.
Андерсен смотрел на него, как на пропуск в рай. Его восторгу не было предела. Он ликовал.
— О, спасибо, спасибо, спасибо, — говорил он, принимая щедрый подарок, — Я так благодарен вам.
— Не стоит благодарности. — Широкие глаза незнакомца с печальным интересом утонули в мыслях Андерсена.
— Нет, это великолепный подарок!
— Подарок? — Лицо незнакомца насупилось и даже покрылось пятнами. — С какой стати я должен делать вам подарки?
— Но ведь вот он, подарок! — Андерсен повертел в руках билет в театр.
— Вы смеётесь надо мной? — угрожающе спросил барышник.
— Ничуть!
— А не еврей ли ты случайно? — хищно поинтересовался даритель.
— Нет, что вы.
— Ты будешь платить за билет?
— За что? — недоумевал новый столичный житель.
— Вот за этот билет,
— С чего вы взяли, что я орангутанг?
— С того, что у тебя руки длиннее туловища, небось, легко такими руками девкам под юбки лазить!
— Как вы смеете!
— Давай деньги за билет!
— Но почему? Разве это не подарок?
— Ах ты, долговязый олух, ты вздумал меня дурить, получай же. — И он потянулся своим весёлым кулаком к грустному лицу поэта.
Но Андерсену явно не улыбалась такая перспектива, он бросился бежать, оставив драгоценный билет на мостовой.
Долго блуждая по возбуждённому городу, он отыскал свой постоялый двор и бедно поужинал. После первой прогулки аппетит у него был огромный, но нужно беречь деньги, иначе он умрёт с голоду. Он с лёгкостью представил себя мёртвым и заплакал. Слёзы всегда помогали ему облегчить Душу.
Театр не снился ему этой ночью, ему вообще ничего не снилось — он так устал, что даже сны не могли прорваться сквозь крепостную стену усталости. Ночью его кусали клопы, ничего не знавшие о театре.
Кроме театра, не было места в Копенгагене, куда бы стремился Андерсен, поэтому, пробудившись и почувствовав себя хорошо отдохнувшим, он направился по знакомому маршруту. Улицы шумели по-прежнему, и было чувство, что никто в городе совсем не ложился спать. Письмо Иверсена всё ещё жгло его коричневый сюртук. Его мысли были заняты предстоящей встречей с госпожой Шалль. На Бредгаде он представился прекрасной женщине, не имевшей понятия ни об Андерсене, ни об Иверсене. Андерсен полагал, что всё обстоит иначе.
— Ну, хорошо, хорошо, — отмахнулась она от назойливого мужлана, что вы подготовили?
— Я был бы счастлив, если бы такая прекрасная танцовщица согласилась послушать сцену из «Сандрильоны».
Она благосклонно кивнула, это подвигло его на продолжение тирады:
— Ведь вы так прекрасно выступили в этом замечательном водевиле.
«Мужлан, мужлан», — подумала про себя госпожа Шалль, мечтая избавиться от странного гостя.
— Когда-то в Оденсе я и сам играл в этой пьесе, — великодушно впустил он её в закрома своей памяти, — и, кажется, имел успех!
Госпожа Шалль привычно улыбнулась, она много видела на своём веку чудаков: одним больше, одним меньше...
Он, разумеется, не знал мелодии. Знание текста было столь же неглубоким... Но вёл себя, будто он, по крайней мере, написал текст. А потом стал импровизировать, будто и музыка принадлежала ему, да так надоела, что ему приходится со скуки придумать что-нибудь свеженькое.
— Если вы позволите, я сниму сапоги, чтобы они не мешали. Эти сапоги — моя гордость, они совсем новые, — волнение заставляло его говорить очень много, когда он говорил, то успокаивался.