Сын детей тропы

Бонс Олли

Он хмыкнул, усмехнулся криво, чтобы не тревожить раненую щёку.

— Так кто его нанял?

Слова падали, как удары плети. Сквозь стиснутые зубы долетало дыхание, тяжёлое, свистящее.

— Ты не понимаешь, выродок. Дело плохо. Я не знал человека крепче Свартина, и ты видел, во что он превратился за пору снега. Это сделал камень, и в других руках такая вещь натворит бед. Кто ещё согласится торчать взаперти?..

Перст подождал. Отошёл, раздумывая. Вернулся.

— Врать не буду, тебе не жить. Разговоришься или нет, а только плясать

тебе в петле, когда придёт Двуликий. Но если тебе хоть что-то дорого в этом мире, хоть кто-то...

— В петле? — разлепив губы, хрипло спросил запятнанный. — Перед всеми? Почему?

— Шутка ли, Свартин мёртв. Придётся тебе отвечать за это на помосте, чтобы люди видели. А то бы тут и сдох, чего представление устраивать.

Он прошёлся ещё, остановился.

— Слышал меня? Камень его погубил. Нельзя, чтобы такая вещь попала в дурные руки. Скажешь, куда понесли камень, кому?

— Свартин Большая Рука нарушил клятву, и боги покарали его. Вот и всё, что я тебе скажу.

Чёрный Коготь грозил. Упрашивал. Наконец, сам взялся за плеть, но Шогол-Ву не проронил больше ни слова. Он всё пытался уйти к реке, вызывал в памяти её голос, её глянцевитый блеск, плавное течение. И как ушёл человек, он не услышал.

За ним явились вшестером. Боялись, должно быть, чтобы не одолел и не сбежал. Кто-то ещё остался за дверью.

Освободили руки и тут же связали их впереди. Убрали путы с ног. Толкнули, приказывая идти.

Шогол-Ву не чуял ни рук, ни ног. Шагнул послушно, надеясь только не упасть. Вышел за порог — стражи в коридоре отпрянули, будто он что-то мог им сделать, такой, сейчас.

Путь недлинный, с десяток шагов, дальше каменные ступени. На ступенях пришла боль: кровь возвращалась в онемевшие ноги и руки. Спина горела, и этот жар проникал глубоко, туманил голову.

— Ещё идти может, — прозвучал голос, в котором злость мешалась с удивлением.

— Так выродок же бесчувственный, — ответили ему.

Толкнули в спину окованной рукоятью цепа.

— Они ж ни боли, ни жалости не знают. Я слышал, как вот бились мы, одного такого надвое перерубили, а он в противника зубами вцепился намертво, в горло прям. Вот так, значит, требуха болтается, любой другой помер бы давно, а этому хоть бы что!

— И чё?

— Чё, чё — загрыз.

— Трепло ты, Одде, быть того не может!

— Да чтоб у меня Трёхрукий удачу отнял! Что слышал, то и говорю. Он потом ещё двоим поджилки перегрыз и уж тогда издох.

— Да ладно!..

— Вот мелет!..

Но слышно было, отдалились. На шаг, может, два. На пятки уже никто не наступал.

— Так может, и этому стоило морду завязать? Ну, или зубы выбить. Вдруг искусает кого.

— Да Одде всё врёт. Кабы то правда была, уж Чёрный Коготь бы сказал.

— Вру? Я вру? Да страшнее выродков только дети леса!..

За лестницей устроен был пост, где караулил

страж. Он поднялся, отпер дверь, окованную железом, и отошёл с пути.

— Ну, может, оно и к лучшему, если их всех не станет. Кто в своём уме будет жить, как зверь дикий, без дома, без ремесла? У этих и семьи нет. Твари, одно слово. Тьфу!

Последняя дверь заскрипела, распахиваясь. За ней лежал стылый и светлый мир. Мощённая булыжником площадь, притрушенная соломой, а над нею белый холм, будто там, наверху, выпал снег.

Взревели зеваки. Они уже собрались, ждали. Из толпы метнули капустную кочерыжку, и она упала у ног стража. Тот огляделся недовольно.

Площадь была та самая, где стоял дом Свартина. Шогол-Ву обернулся: так и есть, его держали здесь же в подвале, а не при храме, как полагалось. И дом не сгорел, сумели потушить.

— А ну, шагай! — велели ему, подталкивая цепами. — Шагай давай!

Впереди ждал помост, точно причал в бурных волнах. Люди бесновались, выкрикивая ругательства. Взлетали кулаки, звучали проклятия.

На помосте стоял черноволосый. Спокойно глядел. Ждал.

Стражи отталкивали особо ретивых горожан без жалости. Те лезли, теряя страх. Иногда им везло ударить пленника.

Ни плети, ни кулаки, ни цепы, окованные металлом, не пугали запятнанного. Ему доставалось и хуже, когда учился ходить по бревну, когда прыгал через заросли раздери-куста. Им всем доставалось.

Дети тропы не боялись боли. Не боялись они и смерти: идти к ушам богов не страшно, если жил хорошо и умер честно. Как воин, не как трус. Если не сдался, не проиграл врагу, отплатил за обиды.

Но не было участи хуже, чем умереть в петле. Говорили, и там, наверху, такие бродят с петлями на шеях. Верёвка не даёт идти свободно, тянет незримый груз. Никогда им не достичь ушей богов. Шогол-Ву предпочёл бы, чтобы забили до смерти, только не в петлю.

Он поднял голову, огляделся. Куда ни глянь, кривые рты, лица, перекошенные ненавистью.

Один из горожан качнулся — видно, толкнули — и шагнул в сторону. Ещё двое отшатнулись, и Шогол-Ву увидел знакомое лицо. Спокойное. Полосы на щеках, на подбородке и шее. Раоха-Ур стояла, улыбаясь, здесь, в толпе. Она не боялась. Знала, что лишь один её и увидит.

Люди сдвинулись, и охотница исчезла.

— На что уставился? — рявкнул страж, толкая в спину. — Вперёд пошёл! Тяни, не тяни, конец один.

Толпа ревела.

Гнилые души, они легко предавали и других, и себя. Давно ли тут жили под началом Френа Зоркого Глаза? Разве нет в этой толпе тех, кто бился за Френа, против Свартина, когда тот потянул лапу к Приречью? Разве нет тех, кто шёл друг против друга, проливая кровь?

Но им было удобно забыть о том, и они забыли. А если бы Свартин не солгал, если бы отдал Приречье, как клялся, детям тропы, люди приняли бы и это. Склонились бы перед выродками и молчали, уступая плодородные земли, делясь урожаем.