Сын детей тропы

Бонс Олли

— Может, и замешаны, а только я на его месте сейчас бы к своим вернулся. Ну, долго стоять будем? Пошли уже. Мертвечиной тут смердит, дурное место. Всё надо было пожечь.

— И то верно. Тьфу, погань!

Дверь затворилась, и голоса стихли.

Шогол-Ву ещё постоял, слушая тишину, и медленно отвёл пальцы от детского лица. Девочка отшатнулась, не издав ни звука.

— Я не трону. Зачем ты пришла сюда? Это плохое место.

Дитя не ответило.

Шогол-Ву отвёл задвижку, выглянул в общий зал. Никого.

Прошёл к окну, послушал — тихо. Всадники убрались.

Нептица зашипела.

— Хвитт! — позвал запятнанный, не дозвался, вернулся в заднюю комнату.

Хлопнул нептицу по боку, отгоняя. Присел, тронул девочку за плечо — та сжалась в углу, прикрыв голову руками. Заставил подняться, подтолкнул к двери.

Она застыла в общем зале, не поднимая лица. Волосы серые, будто вылинявшие. Косу давно не переплетали, и она свалялась. Одежда хорошая, не бедная, но грязная и порченая. И не для холодного времени.

— Почему ты здесь? — спросил Шогол-Ву.

Она медленно повернулась. Белые слепые глаза глядели так, будто видели. Кожа изъедена — на лбу проглядывает кость. Тёмные губы шевельнулись, но слов не вышло. Пальцы сжались, тонкие, почти бесплотные.

На груди поверх лёгкого платья лежали бусы — цветные, в три ряда — слишком длинные.

Шогол-Ву замер. Он вспомнил, что Ашша-Ри говорила о мертвеце.

— Ты слышишь меня? Понимаешь?..

Девочка, помедлив, кивнула. Закивала торопливо, протянула руки с мольбой, поспешила что-то сказать — вышло только мычание, и она, застонав, умолкла.

— Ты жила здесь.

Девочка опустила голову.

— Мор.

Она кивнула ещё раз.

— Что было потом? Как ты проснулась?

Вместо ответа девочка подошла к окну. Указала на чёрный сруб. Костлявые пальцы перебирали стеклянные бусины.

Шогол-Ву вышел наружу. Огляделся, убедился, что всадников больше нет рядом. Бросил взгляд на бескровное лицо в маленьком окне. Девочка ещё раз указала на пожарище.

Там, в сожженном доме, лежали тела. Их рубили перед тем, как предать огню. Отсекали головы и руки, ломали рёбра.

Запятнанный обошёл дворы и не нашёл ни одной целой могилы. Все были разрыты. Земля давно уже осела, разгладилась — случилось это давно. Видно, ещё до поры холодов.

Вернувшись на постоялый двор, Шогол-Ву поднял перевёрнутую скамью, сел и спросил:

— Вы все проснулись? И за вами пришло Око?

Девочка закивала.

Она глядела на него, сжимая тёмные сухие губы, и проводила костяшками пальцев по щекам, будто утирала их. Но слёзы не текли из мёртвых глаз, ввалившихся, окружённых чернотой.

— Ты спряталась и осталась одна?

Вместо ответа девочка потянула нитку бус.

— Мать спрятала тебя. Велела сидеть тихо, а её саму...

Девочка застонала и упала на колени. Сжала голову руками, покачиваясь. Нептица отпрянула, защёлкала клювом.

Шогол-Ву

поднялся со скамьи, подошёл, опустился рядом. Помолчал.

Девочка потянулась к ножнам, и когда он поймал её руку, неловкими слабыми пальцами сжала его ладонь на рукояти, жестами попросила вынуть нож. Направила остриё к своей груди. Кивнула.

— Так нельзя. Я не знаю, что вас подняло — может, воля Двуликого...

Девочка замотала головой, подняла руку, растопырила пальцы.

— Длань? Нет?.. Рука? Большая Рука? Свартин?..

Девочка закивала, обвела ладонью зал, указала на окно. Мёртвые губы силились что-то сказать. Шогол-Ву понял без слов.

Мор. Смерть и пробуждение. Страх. Одиночество. Бесконечное одиночество без надежды.

— Бедное людское дитя, — сказал он. — Может, здесь бессилен и нож...

Девочка указала на грудь, туда, где прежде билось сердце. Кивнула. Сложила ладони в мольбе и развела в стороны. Шогол-Ву подумал и сказал, глядя на синий край холма за окном:

— Двуликий, возьми эту душу к себе. Она достаточно настрадалась.

Клинок вошёл в истлевшую плоть. Тёмные губы дрогнули в улыбке, глаза прикрылись — лишь наполовину. Запятнанный, обнимая девочку за плечи, мягко уложил её на доски пола.

Покатились со стуком бусины, синие, алые — острое лезвие перерезало нить. Нептица вскочила, желая схватить одну, но Шогол-Ву поднял ладонь, остановил зверя. Постоял над девочкой, качая головой.

— Бедное дитя. Мать должна была понять, что смерть лучше.

В час, когда Двуликий сошёл с холма, запятнанный вышел на ночную дорогу, подозвал нептицу и направился к броду. Перейдя на тот берег, они легко обошли медлительного стража с фонарём, слепого, видящего не дальше круга света, и двинулись полями. Подморозило, и земля не так хватала за сапоги. Путь давался легко.

Шогол-Ву крутил в пальцах бусину, самую крупную, двухцветную: жёлтое стекло, белая птица. Он взял её на память, продел шнурок и повесил на шею.

Всю ночь они шли вместе с Одноглазым, держась в стороне от дорог, а когда показался Двуликий, остановились в ложбине, куда стекал ручей — белая прядь волос речной девы. Ни на земле, ни на выцветшей жёсткой траве не было людских следов. Только пятна мха и снега, не сошедшего до конца.

С одного края ложбину прикрывал ряд молодых вечников, тонких, редко стоящих. Между ними затесались белостволки, подняли мётлы ветвей, в которых путался туман. Одно древесное тело упало с края на край, потемнело, поросло мхом.

Шогол-Ву ощипал двух камнеклювиков, вырыл яму для костра. Одну птицу бросил зверю, вторую изжарил. Забросал огонь, спрятал следы и принялся ждать.

Нептица, притомившаяся за ночь, задремала, спрятав клюв в перьях. Запятнанный сел, прижавшись к белому тёплому боку, и опустил веки.