Сын капитана Алексича
Шрифт:
Он любил рисовать, сам научился играть на гитаре, даже стихи писал. Как-то Костя нашел под столом листок бумаги, и на нем аккуратным, крупным почерком отца были написаны строчки, небрежно перечеркнутые снизу и сверху. Несколько строчек он все же разобрал. Как это было там?
Над морем расплеснут месяц,
Я лягу на желтый берег,
И ветер споет мне песню
О дальних просторах прерий.
А ветер поет и плачет…
И больше ничего нельзя было разобрать.
Косте понравились эти стихи. Вечером, когда отец пришел с работы, он спросил его напрямик:
— Сам сочинил?
И вдруг худые щеки отца покраснели, он замигал глазами и вырвал листок из Костиных рук.
— Да нет, что ты, это я списал в одном журнале… И Костя поверил ему. А стихи помнил долго, даже напевал иногда про себя:
Над морем расплеснут месяц…
Но только теперь, спустя годы, он понял: конечно же отец сам сочинил эти стихи! Должно быть, не раз, сидя в своей аптеке и составляя различные лекарства, он мечтал о неведомых далях нехоженых дорог, необозримых просторах прерий, где ветер поет и плачет да слышится топот мустангов…
Бог весть откуда отец раздобыл скрипку, но однажды она появилась в доме, маленькая, древняя, в источенном временем футляре. Отец был настойчив — купил себе самоучитель, что-то пиликал по вечерам, истово водил смычком по стареньким струнам, а как-то весной сказал Косте, чуть смущенно и торжественно:
— Я сыграю тебе «Цыганский танец» Сарасате.
Кто его знает, как он играл, хорошо или плохо, но мальчик надолго запомнил печальные, то гаснущие, то вновь оживающие звуки, и впервые услышанное слово «Сарасате» пронзило его непонятным, сильным очарованием, от него как бы исходил запах весны, одиночества и слегка карболки: это — от рук отца.
Что-то защипало в глазах Потрашева, и, чтобы рассеяться, он снова подошел к портрету.
Нет, Игорь, его сын, не похож на него. Он уверенней, сильнее, насмешливей. Он всегда был насмешлив…
А Костя был другим. Проще, застенчивей. Или просто он был доверчивым, а Игорь — скептик по натуре…
Вспомнилось, это было очень давно, в раннем детстве, когда он с матерью приехал в деревню на лето. Сынишка крестного, его ровесник Ефимка, был на голову выше его, крепкий, весь как бы сбитый. Открыто подсмеивался над Костей:
— Вы — столичные, ленинградские, а куда вам противу нас…
Однажды схватил куст крапивы рукой, похвалился:
— Гляди, ни капельки не кусает. А ты так умеешь?
— Умею, — ответил Костя, изо всех сил сжал крапиву и не выдержал, крикнул, — словно огнем обожгла.
Ефимка хохотал до слез.
— С умом надо браться.
И показал, как надо брать: не хватать, не касаться, а только чуть округлить ладонь.
— Неужто не видел, как я взял? — спросил он Костю.
— Не видел, — признался Костя. — Я верил тебе.
Он и вправду верил всему.
Позднее, в школе, Костя подрался с каким-то мальчишкой, теперь и не вспомнить, как его звали, — ударил прямо в глаз.
Тот заревел, пожаловался учителю.
Костя искренне испугался, а мальчишка кричал:
— Он меня без глаза оставил!
Костя даже в школу боялся ходить, а его мучитель то и дело попадался ему навстречу. Один глаз у него был закрыт.
— Гляди, что наделал! — каждый раз кричал он Косте.
Он явно наслаждался растерянным видом Кости, его испугом и непритворной жалостью, а Косте было больно и совестно глядеть на него, и он с ужасом думал, что теперь этот мальчик навсегда останется кривым по его, Костиной, милости…
А однажды Костя случайно увидел издали, что оба глаза у мальчишки открыты, но, когда Костя приблизился, один глаз снова закрылся.
— Гляди… — запел было он старую песню.
Но Костя не стал глядеть. Размахнулся, молча, серьезно, дал ему в ухо, вложив в удар всю свою боль, все пережитое, и неторопливо отошел от него. А тот стоял на месте и растерянно смотрел ему вслед обоими широко раскрытыми глазами.
Потрашев усмехнулся. Почему-то воспоминания детства, даже самые печальные, невольно греют сердце и перебираешь их обычно с теплом, и радостью, и грустью, как самое дорогое, безвозвратно ушедшее, но тем более милое?..
3
Где-то совсем рядом прозвучал звонок. Потрашев вздрогнул, прислушался. Другой, третий…
В дверь постучали. Соседка спросила из коридора:
— Подойдете к телефону? Арсентия Павловича спрашивают.
— Да, да, — поспешно сказал Потрашев.
Молодой женский голос спросил в трубку:
— Скажите, когда похороны?
— Еще не знаю, — ответил Потрашев. — А кто говорит?
— Из Дома пионеров Смольнинского района…
— Позвоните завтра или сегодня вечером, — сказал Потрашев. — Тогда все будет известно.
— Хорошо, я позвоню, — сказал голос. — Я обязательно позвоню.
Потрашев положил трубку. Соседка стояла в дверях своей комнаты.
— Теперь без конца будут звонить, — сказала она. — У него ведь столько знакомых…
Она оказалась права. Телефон звонил безостановочно — какие-то люди спрашивали об одном и том же: когда похороны Арсентия Павловича. Потрашева не покидало чувство удивления: оказывается, он ничего, решительно ничего не знал о жизни отца!
…В прошлом году отец приехал к нему в гости.