Сын крестьянский
Шрифт:
— Верю, милый…
Утром Иван Исаевич и Федор Гора поехали поглядеть на Москву. Над городом поднимались из труб дымки. Солнце играло на маковках церквей, на слюдяных оконцах хором, изб, на искрящемся снегу. Слышен был глухой шум проснувшегося города.
Болотников и Федор Гора смотрели на Москву с пригорка, не сходя с коней.
«Москва, желанная, близкая, мать городов русских, — тревожно думал Болотников, — возьму ли тебя?»
Вокруг Белокаменной шла бревенчатая стена с башнями. На ней стояли пушки, ходили воины. Перед стеной торчали надолбы. По улицам и меж домов устроены были защитные заборы. Москва ощетинилась.
— Деревянная
Запорожец, сдерживая горячего коня, недовольно пробурчал:
— Хай воны сказяться, бисовы диты татаровье! А московиты, глянь, дуже укрепилися.
— Трудно взять будет. Ин ладно, зачнем Москву воевать! — отчетливо сказал Болотников.
Федор увидел в его глазах непреклонную решимость.
Со следующего дня по Москве-реке, Яузе, у Рогожской слободы, у Данилова монастыря пошли свирепые бои.
Два донских казака привели к Ереме Кривому взятого в разведке царского полусотника. Во рту кляп, завязанный тряпкой, лицо опухло от синяка, одежда растерзана. Развязали тряпку, вытащили кляп. Предстала взбудораженная, с растрепанными волосами физиономия глядящего исподлобья человека.
— Вот, голова, приволокли к тебе полусотника. Скаженный! За палец меня укусил. Ну да и я его за то не помиловал: ишь синячина какой на морде, любо-дорого, — полусердито, полусмешливо сказал старший из казаков.
Ушли. Еремей остался один на один с пленником. Тот на все вопросы Еремы молчал, глядел зверем.
«Что ты с ним делать будешь? Молчит, как убитый, — досадливо подумал Ерема. — Попытать бы его, да Иван Исаевич запрет на пытки наложил. А так от него ничего не вытянешь».
Посадили в одиночку, и Еремей приказал давать ему только воду, еды не давать. Через три дня Еремей пришел в одиночку, видит: лежит пленник и ни гугу!
«Вот черт попался!» — с ожесточением подумал он. Ушел. Рассказал о таком деле Ивану Исаевичу. Тот рассердился.
— Ишь чем хвалится: пытки не вчинял! А голодом морить — не пытка? Накорми, скажи, что Болотников приказ дал кормить и ответа ждет.
Озадаченный Ерема так и сделал. Как голодный волк, пленник набросился на еду, покраснел, п'oтом облился. Съел и говорит:
— Не кормили бы, ничего бы не сказал вам, хоть ты кол на голове теши. Умер бы в молчании. А ныне скажу, коли сам Болотников обо мне подумал. Слухай! — Ерема насторожил уши. — Третьеводни приехал я из Волоколамска. Ваших там уж нет. Крюк-Колычев разбил. В Москве ведомо, что и Вязьма наша стала. С севера рати идут да идут в Москву. Царь сил накапливает. — Потом он рассказал про свой полк. В заключение добавил, сумрачно глядя на Ерему: — Что я тебе, дядя, скажу? Сам я из посадских; время военное. Вот и дослужился до полусотника. А кость все не белая. То-то и оно-то. Сказывай воеводе Болотникову: так, мол и так, Иннокентиев полусотник переметнуться к вам добром хочет. — Но тут же настороженно добавил: — Ну, а там как знаете. Можете и на тот свет отправить. Ко всему готов.
Ерема все рассказал Ивану Исаевичу. Тот, глядя на озадаченно мигающего здоровым глазом Еремея, проговорил:
— Эх, Ерема, Ерема, ну уж и голова! Через тебя я многое узнаю. А здесь ты сплоховал. Вот видишь, как людей обхаживать надо. И без пытки узнали, что нужно, да и к себе перетянули. А у царя как делают? Поймают нашего ратного человека — допрос, с пристрастием, с пыткой. Узнают не узнают, токмо потом убьют. Противно это, нам так нельзя вершить. За ним пускай поглядывают. Только думаю: не изменит, черная кость. Пошли его к Беззубцеву.
Болотников потерял сон. Думал по ночам: «Сил у меня ныне много. Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов не надежны. Зато беднота со мною. Москву я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надо торопиться…»
Глава XII
Холодно в Москве. Поземка гонит снег, наметает сугробы. Бредет старушка в шубейке, шали, валенцах. Повстречалась с такой же дряхлой, немощной.
— Аксиньюшка, на Пожар [50] поспешаю.
— Вижу, Ориньица-матушка, как поспешаешь. Словно тростиночку шатает тебя во все стороны.
— Ослабла, касатка. Маковой росинки двое ден во рту не было.
— Может, на Пожаре с государева Сытнова двора народу хлеба малую толику подбросят. Тогда и нам с тобой, горемыкам, шматочек достанется.
На Красной площади народу полным-полнехонько. Ждут подачки государевой. Слышатся пушечные выстрелы. Быстро проходят через площадь несколько сот стрельцов в красных кафтанах по направлению к Яузе. У них самопалы, сабли; широкие лезвия бердышей сверкают на солнце.
50
Пожар — Красная площадь.
— Ишь, защитники, бегом бегут, в рот им кол осиновый!
— Скорее бы скончание! Нам плоше не станет, ежели царска свора сдохнет, — шепчутся горожане по углам.
Дородный дьяк закричал с кремлевской стены:
— Э-ге-ге, православные! Слуша-ай! Сегодня выдачи хлеба не будет. Расходись со господом!
Народ сумрачно молчал.
— Глянь-кась, ребята, пытошного вывалили, царство ему небесное! — перекрестился мужичок в лаптях.
Со страхом глядели люди на окровавленный труп, выпавший в заснеженный ров через люк застенка около Константино-Еленинских ворот.
Старушка в шубейке побрела с Красной площади, упала и осталась в сугробе.
На улицах Москвы появились трупы. Их не убирали. Время зимнее, не пахнут, да и убирать некому: мужики или в рати московской воюют, или подались к Болотникову.
Слышны разговоры:
— Аким, хлеб-то вскупы на базар не повезут. Расчету нет. Куды лучше держать его в местах потаенных да сбывать втридорога!
— Глянь-кась, Овдоким, робята дерутся!
— А, кошку поймали, не поделят. В чей-то рот жарена попадет?
Вдоль берега Яузы — шанцы, вал с забором. Здесь засели и бьют из пушек москвичи. К реке бегут повстанцы. В руках у них длинные лестницы. Пушки тюфеки [51] , заряженные картечью, и самопалы косят их густые ряды. Повстанцы бросают лестницы на тонкий лед, перебегают через реку. Убитые, раненые падают на лед, тонут в промоинах.
Бежит через Яузу парнишка лет пятнадцати в заячьем треухе, рваной шубенке, лаптях, курносый, с самопалом.
— Ты куды, Никишка, дурья голова? Что тебе здесь надо? Брысь назад! — орет румяный, коренастый, русобородый атаман Аничкин, ведя свой отряд недавних разбойников.
51
Пушки были: пищали — для прицельной стрельбы; мортиры — для навесной стрельбы; тюфеки — для стрельбы картечью; гафуницы — для стрельбы каменными ядрами и каменным дробом.