Сын крестьянский
Шрифт:
Окраина двинулась на район почище и побогаче. Там жили торговцы, служилые люди, посадские, духовное сословие.
Калужане шли стенка на стенку. Обычно начинали подростки.
Орут окраинцы:
— При сюды, двинем в боковину!
В ответ кричат:
— Свалим вас в кучу! Постой, держись!
Затем шли постарше ребята. Под конец дюжие парни, бородатые мужики бились люто. Над побоищем носились вопли, крики, свист.
— Бей, робя, не жалей! Колоти, как цепом молоти!
— Эй, Митроха, шибани. Вон тово, закоперщика!
— Илюха
Иной, выходя из свалки, ложился на снег «от несусветного колотья в грудях». У иного багровая дуля под глазом мешала дальше драться, и человек выбывал из строя. Война стихла. Надо куда-то силушку девать. Вот и разгулялась матушка-Калуга.
В бою существовали правила: «Ленжача не трожь, свинчатку в руке не крой!» Кто этих правил не исполнял, того нещадно избивали свои и чужие.
Болотников и Олешка смотрели на побоище с пригорка.
Олешке было не по себе. Его тянуло в самую гущу дерущихся. Долго он сдерживал себя, потом сорвался с пригорка и ринулся в кипящий людской котел. Его новый треух мелькал то здесь, то там. Иван Исаевич с пригорка следил за своим любимцем с интересом и боязнью.
Окраинцы погнали чистоплюев. Из кучи дерущихся появился Олешка. Лицо его сияло, под правым глазом набух синяк. Сливой вздулся нос. И смех и грех!
— Ты смотри, как тебя разделали! — тревожно заметил Иван Исаевич.
Олешка засмеялся, трогая свой вспухший нос.
— Ты меня, дядя Иван, не води боле любоваться на бой. Не в себе я бываю. Даже поджилки трясутся. В самое пекло тянет!
Болотников, шагая с Олешкой домой, рассуждал:
— Штука дикая — забавы эти. Ну, а война не дика? Куда хуже!
У наружной стены кремля притулился птичий базар. В стену вколочены гвозди. На них клетки с разным певчим товаром. И на земле расставлены в ряд клетки с синицами, щеглами, чижами, снегирями. В корзинках — голуби: турмана, красно- и чернопегие, чистарки. Сетки, западни, корм пташий: семена, сушеные муравьиные яйца. Здесь особый мирок с охотничьим азартом. Надували, обдирали, всучивали всякую всячину. Надо было держать ухо востро, чтобы не объегорили.
Олешка пришел на базар с пустыми клетками, корзинкой и всецело погрузился в эту толчею. Торговался, спорил, ругался; накупил птах, голубей и довольный пошел домой. Птиц он развесил в боковуше, а голубей посадил на чердак поближе к трубе.
Болотникову не по себе стало от пищащих, дерущихся птиц.
— Куда их тебе такая уйма? — спросил он своего питомца.
Олешка, насыпая в клетки корм, оживленно ответил:
— Я их выпускать весной стану. Радостно, когда они улетают. Человек куда разумнее, а это свершить нет мочи ему.
Иван Исаевич, как он часто делал, начал рассказывать Олешке про далекие времена.
— При царе Иване Грозном был человек один… Крылья справил тот русский человек, летал, с крыши спускался. Пробу делал да повредил он себя… Темные люди сочли: «Все это от силы бесовской», и царь приказал знатца жизни лишить. Покамест темны люди, трудно таким знатцам помыслы свои до конца довести. Время настанет, явятся крылатые люди. Инако не мыслю.
Прищурив подернутые грустью глаза, Болотников продолжал:
— Один иноземец также такие пробы делал. Помнишь, сказывал тебе про Италийскую землю. Жил в той земле италийской человек прозванием Леонардо да Винчи, живописец, ваятель. Был он и зодчий и в книжной мудрости вельми силен. Прибор строил, чтобы летать. Так и не достроил. Ученик его разбился с такого прибора, калекой стал.
Иван Исаевич встал и прошелся по горнице. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Видно, воевода думал о чем-то большом, известном ему одному. Олешка восторженно глядел на него.
Болотников знал, что вражьих заслонов со стороны Оки пока нет. Решил передохнуть. Рано утром вместе с Олешкой и посадским человеком Андреем Петровичем Масленниковым взяли они самопалы, пистоли, рогатины и, завернувшись в длинные бараньи шубы, сели в розвальни, поехали за реку.
Андрей Петрович вступил в калужскую дружину. Был он большой охотник до зверя, рыбы. Стрелял без промаху. Бил белку, зайца, лисицу, волка. На медведя хаживал с рогатиной. Мужик был дюжий. Летом рыбачил артельно неводом или один — с плотов на подпусках.
Розвальни легко скользили по ровной заснеженной дороге. Под их скрип Андрей Петрович неторопливо рассказывал:
— Рано утречком, зорька еще не играет, спущаешь подпуска с плотов. Рыба, восстав от сна, играть зачинает. Круги от ее по воде идут. Есть она хочет и прет на червя, на хлебный мякиш. Плотва, ерши, окуни, гольцы, пескари — мелочь все… А то налимы идут, сомята, стерлядь. Эти здоровы бывают. Под их сачок подводишь. А не то рванут, поминай как звали. По пуду и более сомов ловил. Баска рыба. А налимья уха, сам ведаешь, первеюща! Щук лавливал до двух пуд, на живца. Тянешь ее сторожко. Спустишь подпуск, а потом снова тянешь; ходуном ходит! Выволокешь, а она илом зеленым от старости поросла… Что баять: рыбы у нас в Оке тьма-тьмущая. Токмо лови да снасть держи исправну. Бывало, наловишь, что еле-еле до дому волоком волокешь.
Он примолк. Его широкое лицо с добрыми серыми глазами было по-детски мечтательно. Светло улыбнулся.
Ходко бежала тройка. Монотонно звенели бубенцы. На окружающее была накинута сетка падающего снега. Холод, спокойствие…
Болотников вопросительно взглянул на Андрея Петровича.
— А дале что? — спросил Олешка, сидевший, словно завороженный.
— А то ночью на челне плывешь, — продолжал Масленников. — На носу в жаровне огонь горит. Рыба видима, спит. Один гребет на корме, другой острогой бьет с носу. Уйму набьешь. Удой рыбу ловишь для времяпровождения. И то завсегда натаскаешь изрядно на уху. Сетями — дело артельное; помногу берут, и тебе пуда три-четыре достанется. На целый год запасешь рыбы, и еще на торгу продать хватит. И зверя я промышляю охотно, он немалые достатки дает.