Сын Сарбая
Шрифт:
Дардаке сжал в горячих ладонях длиннопалую кисть Чекира и широко улыбнулся. Он искренне обрадовался тому, что старший предложил ему дружбу. Казалось бы, он, победитель, мог предлагать или отказывать. Но Дардаке уже забыл о своей победе. Он и о драке давно бы забыл, да больно много осталось от нее следов.
Вдруг Чекир скинул с себя бешмет. Дардаке показалось, что новоявленный его друг снова собирается драться. Нет, он стал рубашку с себя снимать. Снял и протянул ему:
— На, возьми!
Дардаке слова не мог выговорить.
— Бери, надевай, — настойчиво повторял Чекир. — Мне дай свою… Побратаемся.
Серая
Чекир, раскрыв ворот рубашки, накинул ее на голову Дардаке, как хомут.
— Ой, подожди! — весь дрожа от возбуждения, сказал Дардаке. Он поспешно снял с себя обе рубашки и стал натягивать ту, что дал ему Чекир.
Он уже и голову продел в ворот и руки просунул в рукава, рубашка не налезала.
— Что же ты, давай, давай! — торопил его Чекир и стал сильно тянуть за подол вниз.
Вдруг раздался треск, и новая рубашка Чекира лопнула сразу в трех местах. Лицо Дардаке, испуганное и удивленное, появилось в прорехе. Чекир в первую минуту тоже испугался. Но тут же стал хлопать себя по ляжкам и хохотать. Он так хохотал, что старая лошадь, скосившись на него, отбежала подальше. Даже на ногах не мог удержаться Чекир, упал и катался по земле от хохота, показывая на запутавшегося в рубашке Дардаке и повторяя:
— Ой, ой, не могу! Как мышь, летучая мышь… Ну побегай немножко, посмеши меня… Ой, ой, не могу! Все рваное… У тебя, у меня — одни клочья.
Дардаке сперва не смеялся, хотелось плакать — так жалко было новой рубашки Чекира. Но когда Чекир на себя нацепил серые лохмотья, Дардаке тоже не мог удержаться от смеха. Только с молодыми так бывает — нападает хохот, и остановиться не могут. Овцы разбрелись по склонам гор, коровы, все, как одна, повернули головы в сторону Дардаке и задумчиво уставились на своего повелителя.
— Смотри, смотри, бык сейчас ругаться начнет! — сказал Чекир и еще пуще расхохотался.
Остановился он так же неожиданно, как и начал. Видно, какая-то мысль поразила Чекира. Рассмотрев внимательно обрывки своей рубашки и переведя взгляд на полуголого друга, он всплеснул руками и воскликнул:
— Слушай, Дардаке, ты, оказывается, широкий, как бык. Ай-яй! На три года я тебя старше, на голову выше — не годится моя рубашка, мала тебе. Нет, ты не как бык, ты как трактор: пятнадцать лошадиных сил! Нашел же я с кем связываться.
Дардаке помог Чекиру собрать овец в стадо и проводил его до поворота. Вернувшись вечером домой, он сказал матери:
— Я лез на скалу и поскользнулся. Хорошо, что голову не пробил, мозги не вытекли.
Мать закричала на весь аил:
— Ах ты глупый, ах ты несчастный — что сделал с собой, на тебе живого места нет! Где я тебе возьму рубашку? Из этой только лапшу варить. Что я буду с тобой делать? Нет нисколько в твоей голове мозгов! Потому только не вытекли, что нет ни капли…
Дардаке сидел, понурившись, глядя в землю, но душа у него ликовала: он нашел себе друга.
У Дардаке правый глаз опух, почти не открывался, ноги после долгой беготни плохо слушались, рубцы на плечах и на шее за ночь покрылись корочкой; чуть шевельнешься, кажется, что тебя стегают крапивой. А тут еще мать, чудом скрепив нитками обрывки рубашки, таких грубых наделала швов, что они цеплялись за каждую ранку на теле, за каждую царапинку.
Выгнав коров на пастбище, Дардаке, по-стариковски кряхтя и охая, опустился на камень и стал вглядываться в даль. Сразу даже и сам не понял, чего ищет, кого ждет с нетерпением. Раздвигая веки правого глаза пальцами, глядел на пологий холм, где вчера появились овцы. Он даже петь пробовал, но не пелось ему сегодня. Сперва не признавался себе, что жаждет появления друга. Он собирался даже отвернуться, если увидит, что Чекир гонит сюда овец. Вроде бы он не особенно заинтересован. Прошел час, другой, и уже не мог сидеть на месте Дардаке. Хоть и болели ноги, он и на один холм поднялся, и с другого оглядел все окрестности. Вскарабкался на скалу и долго смотрел в ту сторону, где скрылся вчера Чекир со своим стадом.
Не мог же новый его друг забыть дорогу к этому пастбищу! Кровь ударила в голову Дардаке: «Наверно, лежит больной. Он ведь и с лошади падал, я еще ногой его стукнул. Ой-е! Правильно говорится, что гнев мой — враг мой. Надо ж было дойти до такой ярости! Эх, да провались этот проклятый колпак, из-за него я, наверно, искалечил парня!» Подумав так, Дардаке сорвал с головы серый войлочный колпак и что есть силы шлепнул им о камень.
— Да пропади ты пропадом, если из-за тебя погиб человек! Хоть ты и с моей головы, знать тебя не хочу, проклятый! Подумать только, паршивый комок овечьей шерсти, а сколько наделал бед! — Он кулаком погрозил своему жалкому, распластавшемуся на камне колпаку: — Проси прощения, иначе не подпущу тебя больше к своей умной голове, не буду поить своим потом, не возьму домой. Жарься тут на солнце и мокни под дождем!
Бедному Дардаке так хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, так устал он от одиночества, что старую войлочную тряпку готов был принять за живое существо.
Вот и развеселился, вот и рассмеялся Дардаке. Даже глаз его стал лучше открываться и к подсыхающим рубцам на теле он стал привыкать. А когда привел на дневную дойку стадо и вдруг узнал, что из больницы вернулся дедушка Буйлаш, кинулся к нему со всех ног.
— Эге-гей-гей! — закричал он от радости и влетел в юрту аксакала.
Там собралось много народу. Видно, не только Дардаке соскучился по старику. У двери стояла Зейна и кланялась каждому входящему. Увидев товарища, она не смогла удержаться от смеха.
— Ой, Дардаке! — воскликнула она. — Уж не забивал ли ты головой колышки для юрты? А может, бодался с быком?
Дардаке не удостоил девчонку ответом и, пользуясь тем, что он мужчина, раздвинул руками толпившихся женщин и, войдя за полог, низко поклонился старику.
Увидев Дардаке, аксакал в знак благоволения коснулся своих щек пальцами обеих рук и, ласково глядя на мальчика, продолжал свой рассказ. Он сидел, скрестив ноги и опираясь на сложенные ватные одеяла. Лицо его было светло-розовым, из-под черной домашней тюбетейки выбивались давно не стриженные прозрачно-седые волосики, узкая холеная борода опускалась на грудь. В добром прищуре припухлых век бегали и поблескивали точечки глаз. Видно было, как наслаждался старик тем, что вернулся наконец домой, что окружают его свои, слушают его.