Сын шевалье
Шрифт:
— А может, поедим в «Трех голубях»? — кротко спросил Равальяк.
— Да ни за что! — с негодованием вскричал Парфе Гулар. — Здесь прескверно! Я тут рядом знаю одно местечко — такое уютное… а кормят — лучше не бывает.
И он потащил приятеля туда — в тот самый кабачок, где Равальяк две недели назад сидел с Жеаном.
Пардальян шел за ними по пятам. За экю, подаренный служанке, его впустили в отдельную комнатку с окошком в залу. Оттуда он мог видеть и слышать Равальяка с монахом.
— Ну, брат Равальяк, — проревел Парфе Гулар, заказав завтрак, — будешь меня благодарить за такую трапезу!
— А почему вы меня называете «брат»? — кротко возразил Равальяк. — Вы же знаете: отец Мари-Мадлен сначала хотел было взять меня в монастырь послушником, но потом, как и многие, осудил мои видения и прогнал.
— Ах, да! А я все забываю…
Завтрак монах заказал роскошный; деньги у него действительно были, он не скупился. Вин множество самых лучших; из блюд — все больше мясо: и простое жаркое, и тушеное под coyсом. Равальяк заявил, что в пятницу вкушать мясо — смертельный грех. Гулар от такой нелепой отговорки пришел в ярость:
— Я же тебе дал разрешение! Я имею такое право, провались вы все! А ты не имеешь права меня ослушаться. В другой день постись сколько хочешь — хоть вообще не жри.
Равальяку пришлось уступить, чтобы не спорить до бесконечности. Впрочем, совесть его была спокойна: он свято верил, что монах и впрямь имеет какие-то особые права.
Во время еды собеседники говорили о чем-то совсем неинтересном. Другой на месте Пардальяна разочаровался бы и бросил подслушивать. Но Пардальян думал так (и был прав):
— Вон как монах ему подливает — ждет, пока тот разомлеет от вина, а там и раскроет свои карты.
Скоро Равальяка и вправду было не узнать: на щеках его загорелся румянец, тусклые глаза оживились. Он смеялся и шутил напропалую. «А ведь он совсем не глуп», — заметил про себя Пардальян.
Выпил Равальяк не так уж много, но поскольку привык к совершенной трезвости, ему и такая малость сильно ударила в голову. Он весь преобразился — словно после долгого кошмара в нем пробудилась жажда жизни. С восторгом и любовью глядел он на цветы и зелень кругом…
— Что? — добродушно сказал ему Парфе Гулар. — Видишь, как переменяются все мысли после доброго завтрака под старое вино?
— Вижу, — признался Равальяк. — Я словно другим человеком стал.
— А ответь-ка мне, — вдруг переменил разговор монах, — что тебе сказал на исповеди отец иезуит д'Обиньи?
Вопрос был, мягко говоря, нескромный. Равальяк помрачнел и огорченно пробурчал:
— Он сказал, что видения мои ложные и надо обо всем этом позабыть. Дал совет хорошо наесться, напиться и вернуться домой в Ангулем. А еще вернул мне су, которое брал в долг.
— Верно сказал! — ответил Парфе Гулар. — Хороший человек этот отец д'Обиньи!
Он задрал сутану, вытащил оттуда кошелек и высыпал его содержимое на стол. В кошельке было десятка два экю — немалая сумма для бедного монаха. Гулар подвинул ошеломленному Равальяку десять монет и без предисловий сказал:
— На одно су до Ангулема не доедешь. На вот десять экю. Дарю!
— Что это? — не верил своим глазам Равальяк.
— Как это что? Вот чудак! Деньги на дорогу, говорю тебе!
— Ты слушай, слушай отца д'Обиньи — он тебе дело сказал, Равальяк. Выкинь-ка ты из головы все это бесовское наваждение!
И он продолжал с глубочайшим сочувствием, тронувшим Равальяка:
— Поезжай, Жан-Франсуа! Право, поезжай! Совесть успокоишь, счастье найдешь… Будут там у тебя жена, дети, дом свой — заживешь, как все люди.
Приятели заспорили. Равальяк упирался; он никак не желал признаться, что его удерживает в Париже. Парфе Гулар расточал красноречие. Наконец пара стаканов доброго вина все-таки убедила Равальяка.
Он принял от монаха десять экю и пообещал завтра же отправиться в Ангулем. Парфе Гулар, добившись своего, немедленно встал, расплатился по счету, довел приятеля до его «гостиничного заведения» и на прощание расцеловал…
Было около половины одиннадцатого. Как раз в этот час Жеан Храбрый выходил из каморки на улице Арбр-Сек.
Пардальян с мрачным лицом продолжал следовать за монахом.
«Странное дело! — размышлял он. — Я бы присягу дал, что он подбивал несчастного юношу убить короля — а теперь вдруг посылает его домой! Неужто я ошибся?»
Он и так и этак думал, в чем тут дело, и наконец сообразил:
— Быть может, Равальяк им больше не нужен? Стало быть, у них в руках есть другое орудие? Кто-то другой, кто надежнее, решительнее, кто готов на дело… а не то уже и совершает его? Как бы разузнать? Вот дьявол!
Парфе Гулар медленно, словно ожидая кого-то, вернулся к воротам города. Он больше не пел — напротив, старался держаться неприметно.
Когда он подходил к воротам, из города выехала карета без свиты. Парфе Гулар посмотрел ей вслед. Карета проехала вдоль известной нам площадки для игры в шары и остановилась за холмом, прямо под двумя мельницами на вершине.
Парфе Гулар опять вернулся к «Трем голубям». Как мы говорили, почти прямо напротив харчевни стояла часовня Сен-Рок.
В те времена, о которых мы ведем свой рассказ, капелла находилась на обширной четырехугольной насыпи. Со стороны предместья и городской стены края насыпи были полностью застроены. На стороне же, обращенной к холму Сен-Рок, дома стояли только до середины, ближе к городу. Дальше по этой стороне и по всей той, что выходила на улицу Гайон, насыпь была и вовсе не застроена. Там ее подпирала довольно высокая стена без парапета, так что подучалось нечто вроде террасы. С нее были, видны все окрестности до самого капуцинского монастыря и даже дальше, ибо на западе простиралось открытое поле.
На террасе было кладбище; путь в часовню проходил через него. Снизу, с улицы Гайон, на террасу вела лестница.
Парфе Гулар поднялся по этой лестнице и зашагал к часовне. Пардальян по-прежнему не отставал от него.
Монах обошел капеллу кругом, желая убедиться, что поблизости никого нет. Так, по крайней мере, понял Пардальян, упорно державшийся за спиной у брата Гулара.
Осмотрев все снаружи, Парфе Гулар зашел в часовню и проверил там все еще дотошнее — даже в исповедальни заглянул.