Сын вождя
Шрифт:
Там же — в парилке — имелось к тому же небольшое окошечко под потолком, сквозь которое внутрь попадали воздух и свет. Бросив как-то случайный взгляд наверх, Кадан едва не распластался по полу, поскользнувшись на камне: в окошке виднелось лицо Льефа. Пристальный взгляд его обжигал, а зрачки были черными, как ночное небо.
Кадан попятился, натолкнулся на скамью и замер, поняв, как неправильно этот взгляд действует на него.
Льеф наблюдал за своим треллем. В этом сомнений быть не могло. И Льеф видел, как изменилось тело Кадана, как налился кровью его член, когда их взгляды встретились
Льеф с удивлением и любопытством изучал раба, хотя приходил сюда и наблюдал за ним уже не в первый раз.
Кадан все время своего пребывания в усадьбе ходил поникшим, а теперь расправил плечи и подтянулся, стал гибким, как лоза. Хотя он и оставался ужасно худым, живот его подобрался, и Льеф разглядел некое подобие мускулов. Казалось, Кадан позировал для него — хотя эта перемена и вызвала некоторое разочарование у самого северянина. Льефу нравилось видеть Кадана таким, каким тот бывал наедине с собой. Задумчивым и словно бы неземным. Даже если руки галла по локоть покрывала мука, рассеянный взгляд, казалось, смотрел сквозь молотилку и сквозь зерно — куда-то за грань миров.
Теперь Кадан напрягся, приобрел прежнюю стать, но стал и не совсем собой. Льеф продолжал любоваться им, разглядывать отдельные черты, но больше не имел возможности видеть то, что творилось у Кадана внутри.
А когда купание подходило к концу, и рабы стали выскакивать из бани один за другим, Льеф дождался, когда подойдет очередь Кадана — тот шел последним, как он и ожидал. Льеф подкараулил его у двери, вытолкнул в сторону и прижал к стене за углом.
Кадан вскрикнул было, но Льеф тут же накрыл его рот рукой. В глазах Кадана стоял страх, но он судорожно закивал, показывая, что понял, чего от него хотят.
Льеф опустил ладонь и провел ею по груди Кадана вниз, подцепил льняную рубаху и забрался под подол.
Кадан тяжело дышал и с нарастающим страхом смотрел на него.
"Льеф", — прошептал он одними губами, когда понял, что руки Льефа уже не просто исследуют его. Они забрались Кадану под штаны, и изучали то, что находилось внутри.
"Оттолкни меня", — мысленно попросил его Льеф. Потому что если бы Кадан не хотел, наверное, это помогло бы удержаться и ему, и тогда жизнь северянина, вернулась бы на круги своя.
Но ладонь Льефа беспрепятственно обхватила поднявшийся член и принялась ласкать — не быстро и не медленно, но уверенно и с оттяжкой, так что Кадан выгибался под его рукой и дрожал.
— Льеф… — прошептал Кадан чуть громче и подался к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая все. — Льеф, ты…
Кадан не смог закончить — вспышка удовольствия задушила его. Он упал Льефу на плечо, тяжело дыша.
А тот вынул руку и с удивлением поднес к глазам покрытую семенем ладонь. Семя у Кадана было такое же точно, как и у других мужчин, но почему-то Льефу все равно нравилось касаться его.
— Ты сошел с ума… — закончил Кадан и прижался к нему.
— Да, — подтвердил Льеф.
Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов,
Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавидна — с этого момента и она оказывалась рабыней.
Ребенок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался "воспитанником", но все равно оставался рабом.
То же касалось и сына, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив своим сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.
Бывало, что треллем становился и свободный норд: если не мог заплатить по счетам или позорил себя, как мог опозорить только трелль. Так, делом треллей считались воровство, трусость и ложь.
Все имущество трелля принадлежало его господину, и после смерти трелля тоже все получал он.
Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.
Рабы делали все то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.
Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.
В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.
Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.
Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответствующим было и отношение к нему со стороны других рабов.
Любой в усадьбе: хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или убить. Если перед кем они и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей не защищал закон. Если же трелля убивал или избивал кто-то из другой семьи, то должен был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.
Рабов дарили, ими расплачивались за долги.
Если хозяин разрешал треллю жениться, то тот не имел власти ни мужа, ни отца. Его семья не принадлежала ему, и сам он становился не мужем, но наложником — тем кто живет с наложницей.
Трелля могли выкупить родные — но не он сам, потому что все, что было у него, не принадлежало ему. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не имел права носить оружие, и ни один закон не охранял его — жизнь его не стоила ничего. За проступки трелля отвечал господин: он выплачивал за раба виру, и он наказывал его. Если же хозяин отказывался платить за совершенное треллем, то просто выдавал его для казни.