Сыновний бунт
Шрифт:
— Чего мы песни не играем? Кирилл! А ну, заводи ту, нашу! Или мне подтягивай! «Вы-пря-я-ara-айте, хло-о-опци, ко-о-они»!
Запели не в лад, женские голоса заглушили мужские, и песня не получилась. Иван Лукич подходил то к дояркам, то к трактористам, разговаривал, смеялся. Обнял Алексея и крикнул
— Вот он, мой младшой! К своему берегу причалил, в Сухую Буйволу поедет Алексей Книга, к овцам! По дедовой дорожке пошел! Только дед Лука был простым чабаном, а внук — зоотехником!
Баянист заиграл полечку. Иван Лукич оставил сына и подхватил смутившуюся и сильно покрасневшую Олю Сушкову. Танцевал умело, молодцевато,
— Ну, спасибо тебе, Иван Лукич! Повеселились — пора и по домам, а завтра за работу!
Не сразу гости разошлись и разъехались. Последними попрощались Закамышный со своей Груней. Иван Лукич и Василиса проводили их за ворота. Постояли у калитки, посмотрели на огни Журавлей.
— Лукич, — сказала Василиса, — поговорил бы с детьми. Сказал бы им. свое слово, их бы послушал. Взрослые ведь. «Сказать им слово? — думал Иван Лукич. — Их послушать? И как это раньше мне в голову не пришло? Спасибо, Васюта, за подсказку. И батю на беседу приглашу. Пусть старик посидит, послушает. Разговор у нас будет мужской, может и грубый, но чистосердечный. Пора нам сказать один другому все, что мы думаем. Вот мы с Иваном и потолкуем…»
Иван. Лукич прошел в ту комнату, в которой обычно спал, когда ночевал дома. Позвал Григория, Ивана и Алексея.
— Хочу, сыны мои, потолковать с вами. Смотрел на сыновей, читал на их лицах
«О чем толковать? И чего это ты, старый, вздумал?». Григорий решил, что отец выпил лишнее.
— Поздно уже, батя, — сказал он, улыбаясь. — Пора на отдых.
— Разговор, Гриша, важный!
— Тогда я хоть Галю отвезу домой.
— А Галина пусть матери помогает посуду убрать. После гулянья бабам работы хватит.
— Батя, о чем мы будем беседовать? — робко спросил Алексей.
— О жизни, сынок.
— Меня ребята ждут на Егорлыке.
— Пусть подождут.
Иван засунул руки в карманы и исподлобья смотрел на отца; взгляд его был колюч, суров.
— Это ты, отец, хорошо придумал, — сказал Иван. — Давно пора нам собраться и устроить свое заседание.
— Значит, Иван меня понял, — повеселев, сказал Иван Лукич. — Зараз я батю своего приглашу. Для полного кворума!
Иван Лукич вышел на веранду. Старик сидел на низеньком стульчике и, зажав коленями балалайку, дремал. Иван Лукич наклонился к отцу, сказал
— Батя, хочу в вашем присутствии побалакать с сынами. Пойдемте в хату.
— О чем, Иван, будет твоя речь? — осведомился старик.
— Подросли хлопцы, надо же мне с ними потолковать. — Иван Лукич взял из рук отца балалайку, помог подняться. — Разговор, батя, пойдет семейный, тихий и мирный.
— Это нужно, Иван, нужно, — согласился дед Лука.
Опираясь на руку сына, старик слабыми шагами направился в дом.
XX
Григорий и Алексей уселись на диван. И сидеть удобно, и можно незаметно вздремнуть. Иван оседлал стул, локтями и грудью налег на спинку, приготовился слушать. Дед Лука поджал сухие, негнущиеся ноги и, опершись костлявой спиной о стенку, примостился на полу между окон. Так обычно усаживаются старики горцы на солнцепеке возле изгороди. Иван
— Можете курить. А вы, батя, перестали табачком баловаться?
— Свое, сынок, я отбаловал. Так что дымите без меня.
Ногтем большого пальца, как тупым ножом, Иван Лукич распорол коробку «Казбека». Иван и Григорий, не дожидаясь приглашения, встали и потянулись за папиросами. Алексей сидел на диване постеснялся курить при отце и при дедушке. И опять Ивану Лукичу показалось, будто он на заседании. Вот-вот войдет Саша с листом бумаги — повестка дня составлена еще вчера. Иван Лукич возьмет в руки эту бумагу и скажет
— Начнем, товарищи! По первому вопросу…
Усмехнулся в усы, сокрушенно покачал головой «Так привык к заседаниям, что беда!» Иван Лукич молчал и поглядывал то на Григория, то на Алексея, то на Ивана. Не верилось, что эти дюжие парни — его дети. Мальчуганами, помнит, они любили по весне босиком взбираться на крышу. Орали, бегали так, что настил крыши вгибался — и ничего, родителям даже весело было. Дети малые, и горе малое. Взял на руки, понянчил, поласкал, потом поставил на ноги — беги, сорванец! Ежели какой чересчур расшалится и не слушается — показал ремешок, и ни тебе печалей, ни забот…
Как бы обрадовался Иван Лукич, если бы сыновья разом встали и сказали «Батя, и зачем нам эти твои беседы да разговоры? Мы лучше взберемся, нет, не на землянку, землянка нас теперь не выдержит и завалится, а на цинковую крышу твоего нового дома…» «Детишки» молчали, хмурились, и Иван Лукич не знал, как начать с ними разговор. Больше всего огорчал Иван. Говорить с ним трудно. «Архитектор хочет показать, что стал умнее батька…» Проще было с Григорием и с Алексеем. «Григорий — трудяга, сам давно стал батьком, а Алеша — это еще воск, из него можно лепить что угодно. При стариках курить совестится — молодчина! А вот Иван и сидит не так, как все. Видно, бродячая житуха его подпортила, ему что родной батько, что чужой дядько — все одно… И жалости в нем ни на грош…»
Подал слабый голос дед Лука. — Иван, — сказал он, пожевав ввалившимися губами, — Иван, давно я тебе хотел сказать.
— О чем, батя?
— Приструни Гришку. Тут, при всех нас, прикажи ему, чтобы не разорял мое гнездо. Дом ставит — не перечу. Так он купил ту быстроногую конячку и намеревается из моей землянки смастерить для нее конюшню. Ты чуешь, Иван?
— Говорите, говорите, батя.
— Сказ мой короткий. — У старика сухо блеснули слепые глазки. — Допрежь закопайте меня в землю, а тогда и рушьте мое кубло. А пока я жив, пусть Гришка и не помышляет. Ты чуешь, Иван?
Иван Лукич поднялся, грозно глянул на Григория и, опираясь кулачищами о стол, сказал;
— Ну, слыхал, Григорий?
— Песня, батя, дюже старая. Надоело слушать.
— Так я эту песню подновлю и скажу тебе выброси из головы ту свою дурацкую затею и забудь о ней раз и навсегда! Эта песня тебе понятна? Припевы и там всякие пояснения не требуются?
— Понятно, — буркнул Григорий. — На словах мы все за технику, а на деле — губим машины. Дорогая вещь гибнет под дождем, а дедусь засел в своей землянке, как в убежище. Мог бы жить в моем доме. Место найдется.