Сыновний бунт
Шрифт:
— Меня поучаешь? — Григорий рассмеялся. — Я сам только вчера выкарабкался из той землянушки…
— Тем лучше… И обязан понять, что не в том радость, что ты и десяток таких, как ты, выстроят дома и станут этим гордиться, а в том радость, чтобы все колхозники имели приличные бытовые условия — не худшие, скажем, чем у рабочих… Я не против того, чтобы журавлинцы хорошо зарабатывали и чтобы «Гвардеец» и в будущем богател и был бы первым миллионером в районе. Но в каких неприглядных условиях живут хозяева этих миллионов — вот о чем пришла пора подумать… Честное слово, и стыдно и обидно колхозникам «Гвардейца» шить в таких условиях! И я должен тебе сказать, братуха: хочешь ты, Григорий Книга, или не хочешь, а тем журавлинским землянушкам, в которых, к сожалению, еще ютятся колхозники, приходит конец…
— Ну,
— Хорошо движется, — сухо ответил Иван.
— А где же Настенька?
— На работе… Уехала на канал.
— Ах, да! Я и позабыл, что она хозяйка воды. — Григорий приблизился к Ивану. — Ваня, есть к тебе маленькая просьба…
— Говори, чем могу помочь.
— Помощь, сказать, пустяшная… Требуется небольшой чертежик…
— Что за чертежик и зачем он тебе?.
— В том-то и суть, что не мне, Ваня, а Ялот нику Аксенову. — Григорий замялся и, не зная как лучше объяснить брату смысл своей просьбы кашлянул, шумно глотая слюну. — Тут, Ваня, та кое дело… «Москвич» у меня — ты знаешь деньги за него отданы большие, а скоро зима куда его приютить? Погибнет же такая ценность
— Дедову землянку вздумал ломать?
— Да ты что? Зачем же ее ломать? — оживился Григорий. — Нет! Ломать не буду! — И с доверительной улыбкой: — Я не такой, как ты! Хочешь все журавлинские землянушки изничтожить, а я и одну истреблять не хочу… Уберу единственную стенку, что выходит на улицу, а на ее место поставим ворота такой ширины, чтобы мог в них въехать «Москвич». Вот и все дело! Пустяк, з плотник Аксенов без чертежика не может… Побаивается, как бы потолок не рухнул… Так что, Ваня, как брата прошу, уважь и составь ему тот чертежик…
— Ты что, Григорий, дурачком прикидываешься? — в упор спросил Иван. — Или уже позабыл наказ отца?
— Какой наказ? — искренне удивился Григорий, выпрямился и сдвинул брови. — И ты хочешь в той землянушке музей сотворить? Людей с батей хотите смешить своим музеем? Кому он нужен?
— Не в музее дело, сам отлично понимаешь. — Иван подошел вплотную к Григорию, сжимая за спиной кулаки. — Не трогай старика! Слышишь, Григорий? Тронешь — я сам за дедушку заступлюсь!
Тут Иван быстро подошел к столу, среди чертежей отыскал рисунок и показал брату. На бумаге углем жирными линиями был изображен мужчина с усиками. У этого мужчины была длинная и тонкая шея, он по пояс поднимался из нового дома. Руки тоже длинные, с цепкими пальцами, и протянулись они из окон. В одной руке тот мужчина держал «Москвич», а другой обнимал зем-лянушку, возле которой в горестной позе сидел старик… Кто бы ни посмотрел на этот рисунок, непременно сказал бы: «О! Погляди! Да ведь это же Гришка Книга! Даже усики, как у него! А какой смешной!..» Надо сказать, что и Григорий узнал себя и не мог удержаться, улыбнулся, а потом нахмурился и отвернулся…
— Чего отворачиваешься, Гриша? — спросил Иван. — Узнаешь себя и свои желания?
— Насмешки, Ваня, строить легко, — не поворачивая головы и упавшим голосом ответил Григорий. — Пошли в «Крокодил», чего у себя такое добро хоронишь? — Смело посмотрел Ивану в глаза. — Ну, так как же насчет чертежика?
— Я уже сказал: не трогай старого человека!
— Да разве я его трогаю? — У Григория пятнистой бледностью покрылось лицо. — Твои насмешечки — брехня! Намалевать все можно… Придумал: руки протянул к землянке! Лучше бы не картинки эти малевал, а пошел проведал дедушку. Хворает зараз дедусь, и кто за ним приглядывает, кто кормит, поит? Мы с Галиной, а ты руки мои вытянул из окна… Дедусь лежит себе в своей комнатке и пусть лежит, а для «Москвича» я приспособлю свою комнату, где я жил с семьей… Набросай, Ваня, чертежик!
— Нет, не буду… И не проси!
— Так вот ты какой брат! Вот какой родственник! —
— Не трудно, а делать этого нельзя..
— Нельзя? В праведники лезешь! — И Григорий, казалось, готов был броситься на Ивана с кулаками и с трудом удерживал себя. — Все Журавли замышляешь ломать — это можно, а землянку перестроить под гараж нельзя?! На Журавли сколько чертежей наделал, сил не жалеешь — это можно! Обидные картинки рисуешь, насмешки над людьми строишь — это тоже можно, а пустяковый чертежик нарисовать нельзя? Машина гибнет— тебе-то что, тебе не больно! Эх, братуха, сукин же ты сын! Ну, так знай, обойдусь и без того чертежика! Мы тоже грамотные! Не такое ломали и строили, а стену уберем, и еще как!
Иван молчал. Григорий, накричавшись вволю, хлопнул дверью и выбежал во двор.
XIV
«Ну и братуха, ну и спичка! — думал Иван, стоя у окна и глядя на раскрытую калитку, в которую, сутуля плечи, вышел Григорий. — Так распалился — начал хвастать, что обучался в политкружке, Маркса вспомнил… А тут еще влез ему в голову гараж. Вынь тот гараж и положи перед ним…»
Иван умылся, надел чистую белую рубашку. Назад зачесал отросшие л. 1ые волосы и, задумавшись, посмотрел в зеркало. Не узнал свое лицо. Почернело, исхудало, поросло щетиной. Взял спички, закурил. Походил по комнатам. Его радовало, что в большом книгийском доме все говорило ему о том, что здесь живет Настенька; что его одинокая скитальческая жизнь кончилась и наступила жизнь новая… Ну, что, казалось бы, изменилось в доме? В угловой комнате стояла та же двухспальная кровать, на ней лежала та же подушка, которую оставила Ивану мать, и только байковое одеяло было в доме чужим, не книгинским. Но кровать-то была убрана руками Настеньки и как-то так по-новому, как никогда еще не убирала ее Василиса. Или чистая рубашка, которую он только что надел? Обычная, не новая рубашка. Но для Ивана она была необычная, потому что ее стирала и утюжила не мать, а Настенька. Или круглое, в металлической оправе зеркало, в которое он только что смотрел? Это ее зеркало, и заглядывать в него было приятно. А два арбуза, ярко полосатые, покрупнее футбольного мяча? Настенька вчера привезла их в багажнике велосипеда… И это ее платье, висевшее на спинке стула. Она сняла его вчера, когда вернулась с Егорлыка и ложилась спать. И ее блестящий черный пояс шириной в ладонь. Зная, что именно такой пояс понравится Настеньке, Иван купил его в Грушовке. Когда она им подпоясалась, то показалась выше ростом и еще стройнее…
Думая о Настеньке и о том, что до ее возвращения он сможет побывать у деда Луки, Иван взял арбуз и, забыв о разговоре с братом, в хорошем настроении вышел из дома… Вот и землянка. Сиротливо приютилась она по соседству с домом из толстых шлакобетонных стен. В комнате, где лежал дед Лука, и днем гнездились сумерки. Земляной пол побрызган водой и посыпан травой. Пахло чебрецом, полевой мятой, и было прохладно, как в погребке. Дверь и оконца затянуты марлей — от мух. Свет от окна падал на изголовье кровати. Иван видел на подушке белую, с голым смуглым черепом голову; торчащее крупное ухо густо поросло седой щетиной. Дед Лука лежал, вытянув ноги, и не слышал, как вошел Иван. Лицо его, с глубокими глазницами, заметно высохло. Отчетливее замечалась горбинка на тонком носу, на лбу и на щеках поубавилось морщинок, а пепельная йодковка усов точно прилипла к губе. Руки его, костлявые, жилистые и сильные, были протянуты вдоль туловища и, казалось, скучали по балалайке, которая стояла рядом, на подоконнике — протяни руку и бери. Только брать ее не было нужды. Без струн она была глуха и нема…
— Кто тут топчется? — спросил старик, не шевелясь. — Ты, Гришка?
— Это я — Иван…
— А! Ванько… Заявился. — Старик улыбнулся своим беззубым ртом, подковка усов на губе переломилась. — Здорово, Ванько, здорово…
Иван положил арбуз на травянистый пол и присел возле кровати. Взял сухую тяжелую ладонь деда в свои руки…
— Ванько, а я думал, что ты уже улетел в Москву… На дворе зараз у нас сентябрь, а ты чего еще в Журавлях?
— Мне да. ди отсрочку, — ответил Иван, продолжая держась в руках дедову руку. — Поживу в Журавлях еще месяц…