Сыновья Ананси (Дети Ананси) (Другой перевод)
Шрифт:
– Песню, – сказал Чарли. – Чтобы что-то исправить, надо спеть. – В его голосе совсем не осталось уверенности. – Песню.
Глаза Паука стали как лужи после дождя, и в них Чарли увидел то, что раньше не замечал: кажется, любовь, и смущение, но больше всего – мольбу.
– Не понимаю, о чем ты.
Лев наблюдал за ними с огромного валуна, Обезьяна – с верхушки дерева, а Тигр…
Чарли увидел Тигра. Тигр осторожно ступал на четырех лапах. Морда у него была опухшая и разбитая, но глаза сверкали, и, похоже, он был бы совершенно
Чарли открыл рот. Оттуда донеслось тихое кваканье, будто Чарли только что проглотил особенно нервную лягушку.
– Без толку все, – прошептал он Пауку. – Дурацкая была идея, да?
– М-да.
– Как думаешь, мы сможем просто уйти? – Чарли нервно пробежал глазами по горному склону и пещерам, коснувшись каждого из сотен тотемных существ от начала времен. Но теперь здесь был тот, кого он прежде не заметил: невысокий человек в лимонно-желтых перчатках, с тонкими усами – и без шляпы, которая прикрыла бы редеющую шевелюру.
Старик подмигнул, поймав его взгляд.
Не очень-то много, но этого хватило.
Чарли набрал в легкие воздуха и запел.
– Я Чарли, – пел он. – Я сын Ананси. Так слушайте, как я пою. Слушайте мою жизнь.
Он спел им песню мальчика-полубога, которого разделила надвое сварливая старуха. Он спел об отце и спел о матери.
Он спел об именах и словах, о кирпичиках, из которых складывается реальность, миры, которые создают другие миры, истины, что кроются за ходом вещей, он спел об уместных концовках и простых заключениях для тех, кто нанесет обиду ему или его близким.
Он спел им мир.
Это была хорошая песня, и это была его песня. Порой в ней были слова, порой – слов не было вообще никаких.
И пока он пел, все, кто его слушал, начали хлопать, топать и подпевать. Чарли чувствовал себя исполнителем великой песни, в которой нашлось место всем и каждому. Он спел о птицах, о том, как волшебно, подняв глаза, видеть их полет, о том, как переливаются на утреннем солнце их крылья.
Теперь тотемные создания плясали, каждое на свой лад. Женщина-Птица танцевала круговой птичий танец, обмахиваясь хвостовыми перьями и запрокидывая клюв.
Только одно создание на горном склоне не танцевало.
Тигр бил хвостом. Он не хлопал, не пел, не плясал. На морде от синяков места живого не осталось, и весь он был в рубцах и следах от укусов. Он мягко, по шажочку, спустился по камням, подобравшись к Чарли.
– Песни не твои! – прорычал он.
Чарли посмотрел на него и спел про Тигра, и про Грэма Коутса, и про тех, кто нападает на беззащитных. Обернувшись, он увидел, что Паук смотрит на него с восхищением.
Тигр злобно заревел, а Чарли подхватил его рев и сплел вокруг него песню. А потом заревел так же, как ревел Тигр. Точнее, он начал реветь как Тигр, но потом стал реветь иначе, совсем бестолковым ревом, и все создания, что смотрели на это с камней, засмеялись. Они ничего не могли с собой поделать. Чарли еще раз бестолково заревел. Как любая пародия, как любая удачная карикатура, это передразнивание сделало смешным и объект пародии. Теперь каждый, кто услышит
Тигр повернулся к Чарли спиной. Он ринулся сквозь толпу, но реветь не перестал, отчего все засмеялись еще громче, а разъяренный Тигр укрылся в своей пещере.
Паук быстро взмахнул рукой.
Раздался грохот, и зев пещеры Тигра завалило камнями. Паук выглядел довольным. А Чарли продолжал петь.
Он пел песню Рози Ной и песню ее матери: он напел ей долгую жизнь и столько счастья, сколько она заслужила.
Он спел о своей жизни, обо всех жизнях, и в своей песне увидел, что узор их жизней – это паутина, в которую по ошибке залетела муха, и песней он запутал муху, чтобы та не вырвалась, а в паутину вместо поврежденных нитей добавил новых.
Теперь песню можно было, пожалуй, и закончить.
Ни капельки тому не удивившись, Чарли понял, что ему нравится петь другим людям, и это то, чему он посвятит остаток своей жизни. Он будет петь: не большие волшебные песни, что создают миры или одухотворяют существующие, а обычные песни, поменьше, которые на миг делают людей счастливее, заставляют их танцевать и, пусть и ненадолго, забыть о своих проблемах. Он знал, что мандража перед выступлением не избежать, страх сцены никуда не уйдет, но он также понял, что это как прыгнуть в бассейн – холод пробирает только первые несколько секунд, а потом дискомфорт проходит, и становится хорошо…
Но не так хорошо. Так хорошо не будет больше никогда. И все-таки хорошо.
И он допел. Чарли опустил голову. Создания на утесе дали утихнуть последним нотам, перестали топать, хлопать и танцевать. Чарли снял отцовскую зеленую шляпу и обмахнул лицо.
– Это было удивительно, – сдавленно прошептал Паук.
– Ты тоже так можешь, – сказал Чарли.
– Не думаю. Что это было в конце? Я чувствовал, что ты что-то делаешь, но на самом деле не могу сказать, что это было.
– Я подправил кое-что, – сказал Чарли. – Для нас. Я думаю. Но я не уверен…
И он не был уверен. Песня закончилась, а о чем она была, забывалось так же стремительно, как утренний сон.
– Твоя работа? – указал он на заваленный камнями вход в пещеру.
– Да, – сказал Паук. – Это меньшее, что я мог сделать. Впрочем, Тигр когда-нибудь выберется. Честно говоря, хотел бы я не просто захлопнуть за ним дверь, а по-настоящему ему навредить.
– Не переживай, – сказал Чарли. – Я навредил. По-настоящему.
Он окинул взглядом расходившихся животных и нисколько не удивился, не увидев отца.
– Пойдем, – сказал он. – Пора возвращаться.
Чтобы повидать Рози, Паук пришел в часы для посещений. В руках он держал огромную упаковку шоколадок, самую большую из тех, что были в больничном магазинчике.
– Это тебе, – сказал он.
– Спасибо. Мне сказали, что мама, кажется, выкарабкается. То есть она вдруг открыла глаза и потребовала овсянки. Врач говорит, это чудо.