Сыновья
Шрифт:
Он поднял глаза.
— Здравствуй, Фрида.
Она только кивнула в ответ.
— Ну и поездка! Сущий ад. За всю дорогу не присел. И вдобавок ко всему с Гольштейнского вокзала тащился пешком.
— Отдышись немного, — сказала она.
В военной форме она видела его только на фотографиях, и на них он казался бравым солдатом. А тут — воротник слишком высок для его короткой шеи, голенища походных сапог чересчур длинны для его коротконогой фигуры. Обмундирование выцвело. Только пуговицы блестят и сияют, как краны на ее газовой плите.
Ему стало не по себе от упорного взгляда жены, и он отвел глаза, потом от смущения начал старательно вытирать пот с лица и схватился за сердце: он все еще Тяжело дышал.
— Десять дней!
— Как же! Держи карман шире! — ответила Фрида запальчиво. — Уж пора было бы тебе раскусить Вильмерсов. Эти людишки думают только о себе. Мальчик наш раздобыл их.
— Да-а? А где он?
— В своем Союзе молодежи. Он там чуть не все вечера проводит.
— Малютки тоже нет?
— Она-то дома, спит уже. Хочешь на нее посмотреть?
— Потом! Достань-ка мой летний костюм!
— Ты что, уже собираешься куда-нибудь?
— Нет, нет, только бы переодеться. Сбросить с себя эту грязную мерзость. И как можно скорее.
— Так помойся сначала. Вшей на тебе нет?
— Да что ты? У нас нет вшей.
Фрида не может скрыть усмешки. Он это видит и понимает, что она ему не верит.
— Ты посиди, отдохни, а я согрею воду и все приготовлю. — И она ушла на кухню.
Он сидел, оглядывал комнату, свою комнату. Все на прежнем месте: стулья, раздвижной стол, шкаф с резьбой, стенные часы, выигранные на лотерее, устроенной как-то в «Майском цветке», картина со львом и ребенком. Вот фотография: он и Фрида женихом и невестой. Никаких перемен за минувший год, ровно никаких. Разве только ковер немножко истрепался. И удобного кресла по-прежнему не хватает. После войны он купит кресло. Непременно. Это будет его первое приобретение. Неужели уже больше года, как его вырвали отсюда? Здесь ничего, решительно ничего не изменилось, а в его существовании все, все перевернулось вверх дном. Его жизнь в казарме — наполовину цыганская, наполовину каторжная. Там его учили ходить, учили стоять, вымуштровали так, что он по команде смотрел направо, налево или прямо; он и дышать-то стал, как предписано, ибо дышать разрешалось только так, как положено по уставу. Если ему хотелось в этом сумасшедшем доме хоть на мгновение почувствовать себя человеком, он должен был оплачивать такое удовольствие сигарами, как оплатил золотом и этот свой первый отпуск. Одели его в форму с медными пуговицами и с золотым кантом на петлицах. Если бы ему продели через нос кольцо, пришлось бы и это стерпеть. Как часто за прошедший год он готов был растерзать себя, и тем более — всех остальных! Каких только картин мщения не рисовала ему разгоряченная фантазия, когда он изнывал от бессильного отчаяния! С первого же дня его смертельным врагом в казарме стал унтер-офицер Кнузен, Адам Кнузен, трактирщик из Брамфельда. Сколько раз Карлу Брентену снилось, что он вместе с добрыми друзьями и помощниками буквально стирает с лица земли этого Кнузена, а заодно и его трактир. В последний раз, когда ему снилось такое сладостное побоище, он победоносно огляделся и, убедившись, что все основательно измолочено, вдруг с величайшим изумлением обнаружил, что вместе с ним дрались Пауль Папке и Густав Штюрк. Они? Это показалось ему таким невероятным, что он сразу проснулся…
Фрида просунула голову в приоткрытую дверь:
— Вода готова, Карл, можешь помыться. Костюм я уже достала.
Брентен задумчиво посмотрел на жену. Она тоже не изменилась. А впрочем… Да, как будто помолодела, стала живее. Лицо спокойное, даже веселое. Быть может — нет, даже наверняка, — она совсем неплохо себя чувствовала на положении соломенной вдовы.
II
Гренадерская форма, словно куча тряпья, валяется в углу за платяным шкафом; Карл Брентен, в летнем светлом костюме, помахивая тростью, важно прохаживается по дому взад и вперед, из столовой по коридору в кухню, где Фрида готовит ужин, из кухни опять в столовую, потом в комнатку Вальтера и по тому же маршруту — назад в кухню. В коридоре висит зеркало, и каждый раз, проходя мимо, гренадер Карл Брентен с восхищением смотрит на Карла Брентена штатского и приветствует его самодовольной, счастливой улыбкой. Он расправляет плечи, потягивается, вертит ничем не стесненной шеей, свободно и легко дышит. Какое наслаждение! Нет никого, перед кем нужно стоять навытяжку. Никого, кто может свирепым окриком остановить его. Никто не сунется с обыском в его тумбочку и назавтра не пошлет на штрафное учение. В полном блаженстве от сознания вновь обретенного человеческого достоинства, он закуривает гаванскую сигару и каждый раз, проходя по кухне, бросает — о чудеса! — ласковое словцо Фриде. На сковородке шипит говядина. Звенит посуда. Ноздри щекочет аппетитный запах лука.
— Все получил в обмен на сигары, — говорит он, вдыхая кухонные ароматы. — Мясо, яйца, консервы — решительно все. Две буханки солдатского хлеба я украл, форменным образом — стащил. Каптенармус этого не заметит, потому что сам ворует направо и налево.
И вот он уже снова в коридоре и, размашисто вскидывая трость, радостно улыбаясь душке штатскому в зеркале, степенно прогуливается по дому.
— А хлеба, кстати, у вас достаточно? — кричит он из коридора.
— О достатках мы давно забыли, — слышится в ответ из кухни.
Он быстро возвращается.
— Даже в Нейстрелице, — говорит он, — всего в обрез. В свой «день половой гигиены» наш каптенармус кладет в рюкзак скамеечку для снимания сапог и буханку солдатского хлеба. Он…
— Что значит «день половой гигиены»? — прерывает его Фрида.
— Тот день на неделе, когда он… ну, гм!.. Когда он отправляется к известным женщинам. Цена — буханка хлеба.
— Вот как. А какой день в неделе был у тебя «днем половой гигиены»?
— Не болтай чепухи. Разве я из таких?
Он снова подходит к зеркалу и из коридора кричит:
— Разве я мог бы тогда притащить домой четыре буханки?
Она в ответ из кухни:
— Так ведь ты стащил их!
На мгновенье в нем вскипает досада. Как она могла заподозрить его? На языке уже вертятся злые слова. Но нет, он раздумал; зачем портить себе настроение? Он даже украдкой ухмыляется, польщенный и самодовольный. Почему бы, в сущности, и ему не иметь свой «день половой гигиены»? Было бы вполне естественно, не так ли? Прогуливаясь мимо зеркала и кокетничая с самим собой, он вдруг чувствует, что ему чего-то не хватает. Он идет в спальню и достает из платяного шкафа завернутую в газету черную шляпу — свой котелок, свою штатскую каску. Лихо сдвинув котелок на левое ухо, опираясь на трость, он стоит на пороге кухни, жадно вбирает в себя запахи жаркого и лука и, сладострастно зажмурившись, говорит:
— Я сейчас самый счастливый человек на свете!
Фрида иронически улыбается. А обернувшись и увидев мужа, она начинает громко хохотать: в котелке и с тростью в руках он стоит, привалившись к дверному косяку, с блаженной улыбкой на лице, с полузакрытыми глазами. Но так как он ни одним движением не отзывается на ее смех, а, наоборот, продолжает стоять в каком-то экстазе, с этой полубезумной улыбкой, застывшей под воинственно закрученными усами, ее охватывает страх; она подходит к нему и озабоченно спрашивает, не болен ли он.
— Я-то? — восклицает Карл, удивленно и даже как будто с легкой досадой взглядывая на нее широко открытыми глазами. — Я? Да ведь я говорю тебе, что счастлив беспредельно.
Она неуверенно кивает и отходит к плите. На душе у нее не очень спокойно.
III
Они сидели за обедом, когда вошел Вальтер.
— Ого! Пахнет неплохо! — воскликнул он, едва переступив порог. И тут увидел родителей, сидящих за накрытым столом в столовой. — Вот оно что! Приехал наконец! Ну, здравствуй, папа!